подонка отца, но кто его знает. Может, будь у него отец… — Голос ее умолк, и она посмотрела на меня с грустной улыбкой. — Черт-те что несу, да?
— Все нормально.
— Прости, Джо. Совершенно не собиралась на тебя все это вываливать. Просто… Не знаю… Я в отчаянии.
И тут я понял кое-что про Люси. Пока она не родила Сэмми, она парила по жизни на крыльях своей безупречной внешности. А потом она развелась, и в ее жизнь вошли такие бедствия, против которых красота была бессильна. Она чувствовала, что не в состоянии помочь Сэмми, и презирала себя за это.
— Все нормально, — повторяю я, — жалко только, что я больше ничем не могу помочь.
— Главное, заходи, — сказала она. — Ему сейчас совсем нельзя без друзей.
— Он не хочет меня видеть. Почти не разговаривает со мной.
Она сжала мою руку:
— Джо, не бросай его. Он придет в себя. Он всегда приходит в себя.
— Хорошо, — сказал я, — не буду.
Но я его бросил. Я ничего не мог с собой поделать: всякий раз, как я видел его, безнадежно уставившегося в пространство, меня охватывала такая ярость, что я сам начинал за себя бояться. Мне хотелось заорать на него, стукнуть его как следует, сказать, что я проклинаю тот день, когда он появился в Буш-Фолс. Я предложил ему дружбу, а он вместо благодарности разрушил колею, по которой катилась моя жизнь. Подспудно я осознавал, что рассуждаю по-детски, что тут затронуты более важные и сложные истины, но знание это совершенно не уменьшало моей злости.
— Перестань преследовать миссис Харгроув, — сказал мне как-то вечером отец, просунув голову в дверь моей спальни на пути к себе. Он был потный, сгорбленный после работы, глаза полуприкрыты от усталости. Брюки почти светились на коленках и вытерлись на отворотах, и на какую-то долю секунды я почувствовал к нему острую жалость. Без маминого напоминания ему и в голову не приходит купить себе новые штаны.
— Что?
— Эта несчастная женщина и так достаточно натерпелась. Не хватает еще, чтобы ты звонил ей денно и нощно.
— Я не звоню ей денно и нощно, — сказал я.
— Слушай, она прямо-таки бросилась на меня у выхода из супермаркета и сказала, что она из-за тебя с ума сойдет.
— А она и так с ума сошла.
— Прояви уважение, — сказал отец сурово и вошел в мою комнату, чего не случалось с момента избрания Рейгана. — Если бы кто-то из моих сыновей оказался гомосексуалистом, я не уверен, что я бы лучше справлялся с ситуацией.
— Я тебе так скажу, — едко ответил я. — Ты бы вообще не справился.
Я видел, как в глазах его на мгновение зажглась ярость, но он был слишком уставшим, чтобы спорить со мной.
— Уэйн уехал по собственной воле. Если бы он захотел с тобой поговорить, то дал бы знать, как с ним связаться.
— А ты и рад, что он уехал, — бросил я ему в лицо.
Отец кивнул:
— Уэйну нужно было уехать. Так было лучше для всех, включая его самого. И он это понял. Когда ты станешь старше, ты тоже поймешь. — При этих словах он повернулся к двери.
— Полная чушь, — сказал я.
Он на секунду замер, но оборачиваться не стал.
— Просто оставь ее в покое, — сказал он. — Я не хочу больше об этом говорить.
Когда он ушел, я стал колотить кулаками по стене и бил, пока не разодрал костяшки, а потом еще и еще, и кровяные дорожки размазывались по белой штукатурке, как шоколад. Он, без сомнения, слышал грохот, но, видимо, не счел нужным вмешиваться.
Через несколько дней отец уехал в двухдневную командировку, и Карли пришла ко мне, чтобы заняться любовью в моей постели. Это была такая роскошь — настоящая кровать, где можно не бояться, что в любую секунду тебя обнаружат, такая редкость, что мы никогда не упускали этой возможности. И вот когда мы уже часа два как этим занимались, раздался дверной звонок.
— Кто это? — спросила Карли. Я лежал на спине, она лежала на мне, тоже на спине, а ее ноги и руки были на моих ногах и руках. Она иногда любила так лежать после того, как мы кончили, — ей хотелось, чтобы наши тела соприкасались в как можно большем количестве точек.
— Никто, — сказал я. — Не обращай внимания.
Но звонок не утихал, поэтому я выскользнул из-под нее и натянул шорты.
— Сейчас вернусь, — сказал я.
— Я буду греть твое место.
Она растянулась на постели, позволяя разглядеть все ее обнаженное тело, на котором сверкали еще не высохшие после занятий любовью капельки пота.
— Джо.
— А.
— Я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
Моя улыбка погасла, когда, открыв дверь, я обнаружил на крыльце Сэмми, который вертел в руках ключи от машины.
— Привет, Джо, — сказал он, вставая. — А я думал, тебя дома нет.
«Так чего ж ты не ушел?»
— Как дела? — спросил я.
— Нормально.
— Отлично. А в чем дело?
— В чем дело? — повторил он, обдумывая вопрос. На нем были джинсы и голубая ветровка, жирные волосы липли к голове, ему явно следовало помыться. На краю подбородка и пониже висков виднелись разрозненные клочки щетины — я впервые увидел, что на лице у Сэмми могут расти какие-то волосы.
— Сам точно не знаю, в чем дело, — сказал он. — Я сидел в своей комнате, слушал «Бобби Джин» по сотому разу и вдруг понял, что не могу дышать. Мне срочно понадобилось выйти из дому.
— А почему «Бобби Джин»?
— Ты в слова там когда-нибудь вслушивался?
— Может быть. Не знаю.
Сэмми сверкнул своей особой презрительной улыбкой, предназначенной для тех простых смертных, которым никогда не понять всей многомерной красоты песен Спрингстина.
— Это песня о человеке, у которого лучший друг уезжает из города, не попрощавшись, — сказал он. — Обязательно послушай еще раз.
— Может, послушаю.
Сэмми кивнул, глубоко погруженный в свои мысли.
— Джо, — сказал он, — пока все это не случилось, мы же были с тобой друзьями?
— Конечно.
— Так почему же мы больше не друзья?
Голая прямота этого вопроса застала меня врасплох, и мне пришлось на минуту отвести взгляд, прежде чем ответить:
— Не знаю. Я пытался оставаться твоим другом, — и в моих собственных ушах эти слова прозвучали фальшиво.
— Ты на меня злишься?
— Конечно нет.
— Потому что я бы тебя понял, — сказал Сэмми. — Я бы с этим не согласился, но я бы тебя
