Не то чтобы Гофманы когда-нибудь были особо правоверными иудеями. Синагогу изнутри я, кажется, видел только однажды, на бар-мицве Брэда. Он через пень-колоду прочел что-то там из Торы в реформистском храме на Черчилл-стрит, а потом была вечеринка. Помню спичечные коробки и баночки леденцов с его именем, столы, украшенные миниатюрными баскетбольными кольцами с пенопластовыми мячиками, а еще была какая-то замшелая ведущая с перманентом, не желавшая признавать, что стиль диско давно почил в бозе. Наверное, не умри мама до моего тринадцатилетия, у меня бы тоже была бар- мицва, но она умерла, и праздника не было. Насколько я понимаю, в соответствии с иудейскими традициями, официально я так и не стал мужчиной.
Сзади распахиваются двери, и, обернувшись, мы видим, как входят родители Уэйна в сопровождении отца Магона, полного дружелюбного священника, прослужившего в этой церкви больше тридцати лет и знаменитого как среди католиков, так и среди всяких нехристей своим театральным, старорежимным стилем судейства в малой буш-фолской бейсбольной лиге. Следом за Харгроувами по проходу идут еще две пары — я их не знаю, но думаю, это тоже родственники, только приезжие. Я приветственно киваю миссис Харгроув, собираясь этим и ограничиться, но Карли делает шаг вперед и сочувственно пожимает ей руку, так что мне не остается ничего другого, как последовать ее примеру.
— Миссис Харгроув, — говорит Карли, — мне очень жаль. Мы так его любили.
Миссис Харгроув кивает, а после этого смотрит на меня, буквально буравя меня взглядом, пытаясь углядеть малейшие признаки осуждения. Рука у нее слабая и сухая, словно дохлый зверек, завернутый в салфетку; я коротко киваю и приношу какие-то формальные соболезнования. Отец Уэйна крепко жмет мою руку и задерживает ее в своей липкой ладони, так что я вынужден посмотреть ему в глаза.
— Спасибо, Джо, — шепчет он хриплым, неровным голосом, который так, оказывается, похож на голос Уэйна. — Спасибо тебе за все.
Глаза его наполняются слезами, и я успеваю в ужасе представить, как он сейчас заключит меня в объятья. Но миссис Харгроув, явно недовольная таким оборотом дела, крепко вцепляется ему в локоть и уверенно ведет его к первому ряду.
— Возьми себя в руки, Виктор, — стыдит она его. — Что ты, в самом деле!
Через пару минут к нам присоединяются Брэд и Джаред. Брэд в костюмных брюках и кугуарской куртке, на Джареде темно-синий костюм без галстука. По такому случаю он стянул волосы в конский хвостик, глаза у него припухли — похоже, он плакал. Брэд оставляет Джареда у нашей скамьи, а сам проходит вперед, чтобы выразить соболезнования родителям Уэйна. Когда он возвращается к нам, я замечаю, что он украдкой смахивает слезу, и на меня в который уже раз с момента приезда в Буш-Фолс накатывает внезапная волна необъяснимой нежности к брату.
— Привет, Джо. — Он пожимает мне руку. — Мне очень жаль.
Мы не разговаривали с ним с того вечера у них дома, и он наверняка знает, что мы по-прежнему видимся с Джаредом, но если он все еще зол на меня, то умело это скрывает.
— Здорово ты придумал, — говорю я, указывая на его баскетбольную куртку. — Уэйну было бы приятно.
Брэд пожимает плечами:
— Это традиция.
Потом появляется еще несколько человек. Я узнаю Пола Барроу, врача Уэйна, наших одноклассников Дейва Сайкса и Стена Райделла; кроме них пришли коллеги мистера Харгроува и пара-тройка прихожан.
Уэйн просил устроить скромную церемонию, для родных и близких друзей, поэтому, коротко пошептавшись с миссис Харгроув, отец Магон поднимается к алтарю и начинает листать молитвенник. Тут я вспоминаю, что отец Магон всегда исполнял небольшой танец, когда объявлял страйк-аут. Он высоко задирал в воздух колено и выбрасывал вперед кулак с криком: «Ст-а-а-арайк три!» Я смотрю на Брэда и вижу, что он улыбается. Он поворачивается ко мне и одними губами произносит: «Ст-а-а-арайк три». Я киваю, и мы обмениваемся улыбками, прямо как братья.
Двое в черных костюмах, с одинаковыми усами, торжественно выкатывают гроб и подвозят его к алтарю. Уэйн наотрез отказался от бальзамирования, поэтому пришлось привезти закрытый гроб, что меня вполне устраивает, и, судя по облегчению на лицах Карли и Брэда, они тоже этому рады. Только Джаред хмурится и как будто слегка разочарован: он-то готовился впервые посмотреть на мертвого человека, сопоставить смерть и свои собственные о ней представления.
Отец Магон уже готов начать проповедь, когда позади рядов раздается какой-то звук. Все оборачиваются и видят Дугана: он шагает по проходу в своей потрепанной баскетбольной куртке, накинутой поверх белой рубашки с бордовым узорчатым галстуком. Пройдя вперед, он о чем-то быстро перешептывается с матерью Уэйна. Она согласно кивает, тогда Дуган подходит к подножию алтаря и совсем коротко говорит с отцом Магоном. По всей видимости, полномочия тренера простираются и на церковь, потому что священник отвечает доброжелательным кивком, и вот уже Дуган возвращается назад по проходу между рядами. На мгновение взгляды наши встречаются, и я с изумлением обнаруживаю, что он дружески кивает мне. Я киваю в ответ и тут же чувствую себя полным идиотом, догадавшись, что ненароком перехватил взгляд, адресованный Брэду.
— Я знаю, Уэйн хотел, чтобы на церемонии присутствовали только самые близкие, — объявляет отец Магон. — Но возникла небольшая… заминка. Когда я сказал господину Дугану, что здесь собрались только члены семьи, он ответил мне — и, думаю, совершенно справедливо, — что, расширив толкование слова «семья», мы можем изменить порядок сегодняшней церемонии и это не будет неуважением к памяти Уэйна. На самом деле я уверен, что Уэйну было бы очень приятно.
— Что происходит? — шепотом спрашивает меня Джаред.
— Сам не знаю.
— Смотрите, — говорит Карли.
Мы смотрим назад, туда, где Дуган уже распахнул двойные двери, и видим настоящий парад. В бело- синих кугуарских куртках шествуют люди самого разного возраста: от шестидесятилетних до совсем молодых ребят, которые, наверное, как раз сейчас играют в команде. У тех, кто постарше, характерная походка, такая же, как у моего отца: ноги искривлены, суставы травмированы, и это видно в каждом шаге. На лицах у них особое похоронное выражение: в нем есть и суровость, и смущение, и чувство глубинного дискомфорта, вызванное не смертью как таковой, а присутствием тех, кто понес утрату. Молодым, судя по их виду, тоже не по себе, но этих — по глазам видно — тренер как следует настроил на героический лад. Постепенно, под стон половых досок, скрип прогибающихся скамеек и громкое шарканье, церковь заполняется бывшими и нынешними кугуаровцами. Позади всех, у дверей, стоит тренер Дуган, придирчиво надзирающий за всей процессией, готовый, кажется, в любую минуту назначить сорок кругов по залу всем присутствующим, если те не выполнят задание с первого раза.
И вот уже от дверей до середины зала разлилось сине-белое море, и пусть это домашняя заготовка, есть в этой картине что-то величественное, что-то неотменимо настоящее. И это действует на всех. Я смотрю на Джареда и Брэда, сидящих справа от меня, и вижу, что они оба утирают слезы. С другой стороны — Карли, у которой глаза тоже полны слез, и я уже не так стыжусь своих мокрых щек. Я беру Карли за руку и притягиваю к себе.
— Ему бы это понравилось, — шепчу я ей.
— Ага, — говорит она, сжав мою ладонь, и, всхлипнув, вытирает слезы о мой пиджак.
Отец Магон прочищает горло, чтобы начать службу, но голос его срывается на первом слове, и ему приходится сделать паузу, чтобы прийти в себя. И тут с переднего ряда вдруг раздается оглушительный вопль — что-то внутри миссис Харгроув, не в силах больше гнуться, наконец с треском размыкается, и она начинает громко и безутешно рыдать, упав в объятья мужа. А я радуюсь за Уэйна и очень надеюсь, что он сейчас видит — где бы он ни был, — что ее наконец отпустило, что она стала самой собой. У меня тоже в груди что-то резко сжимается, Карли плачет у меня на плече, и Джаред, не выдержав, утыкается носом в отца. И тут вдруг у меня в голове совершенно отчетливо раздается голос Уэйна: «Вот это я понимаю, — говорит он, крайне довольный. — Похороны что надо!»
