советует, — рассудил певец. — Вариант подходящий, упускать его нельзя…
Я и сам это понимал и твердил себе уже двое суток, вертясь с боку на бок на своей полке. Но почему-то из головы не выходил Лева Рудик — то, как он вовремя не записал Высоцкого.
— Тебе надо поправить свои дела, — уже забравшись на верхнюю полку еще добавил Алеша. — И Бесу попадаться нельзя. Раз он за нами в Одессу погнался, значит, и в Питере не отстанет. Самое правильное для тебя — на какое-то время исчезнуть в неизвестном направлении. Иначе он тебя точно зарежет.
— А как же ты?
— Мне проще. Я им еще могу пригодиться, а ты для них — помеха, как кость в горле. Может, Василич организует какие-нибудь гастроли? Закатиться куда-нибудь подальше от столиц? Убудет разве от меня, если еще разок спою: «Взял я фрайера на гоп»? Ну, может, не раз, а несколько раз еще спою? Каждый должен делать то, что умеет. Наверное, это судьба моя — петь блат. А против судьбы идти… Какая разница, что петь, лишь бы платили хоть сколько-нибудь, — вздохнул он, натягивая на себя мятую простыню.
Но это было вчера. А уже сегодня по его милости я отстал от поезда. Без денег, без еды и без малейшей надежды купить билет на следующий поезд. Но, что самое удивительное, — это меня не сильно волновало.
— Хоть свежим воздухом теперь дышим, а то парились бы там, в вагоне! — пошутил Алеша, повернувшись на лавочке.
— Ну, и как мы теперь доедем до Ленинграда? — спросил я.
— Электричками… Пересаживаясь с одной на другую. Тут уже не очень далеко, — предложил Алеша и оживился. — Я сам знаю людей, которые вот так на электричках с пересадками добираются за свои футбольные команды болеть из Москвы в Киев или из Питера в Москву. Только надо чекушку взять! Выпьем «стременную», чтобы в Питер успеть? В магазинчике, где кефир, там водка есть, я видел… Два рубля ведь еще осталось?
И я неожиданно согласился. Пошарив в карманах, я насчитал бумажный рубль и еще один — мелочью.
Через час мы уже сидели на жестких лавочках пригородной электрички, которая, конечно, везла нас не прямо до Ленинграда, но приближала к конечной точке путешествия. Обломки «Стратакастера» Алеша взгромоздил наверх, на маленькую полочку для ручного багажа. Сигарет у нас осталось всего одна на двоих, к тому же Алеша был вынужден периодически прятать босые ступни под лавку от людских взглядов, его одесские сандалии уехали вместе с поездом. Однако настроение у нас было уже неплохим. Во-первых, мы все-таки ехали. Во-вторых, мы только что на лавочке отхлебнули водки из горлышка маленькой бутылки, и алкоголь в крови начал оказывать свое веселящее действо. К тому же еще пара глотков оставалась на донышке бутылки в кармане моего пиджака.
— Отлично доедем! — убеждал Алеша. — «Москва-Петушки» читал? Отличная вещь, самиздатовская. Там про то, как на электричках ездить, все рассказано. Нам тут осталось километров триста-четыреста… За сутки точно одолеем! И успеешь ты на свой пароход на Севера! А там ту-ту!
Дальние от нас двери в вагон разъехались. Зашли трое детей. Один подросток лет четырнадцати и двое пацанов помладше. Чуть замявшись при входе, они выстроились в ряд и, затянув песню, медленно пошли по проходу.
— Разлука ты разлука! Чужая сторона-а-а! — гнусаво выводил тонким старший подросток.
Еще один, поменьше, подпевал, явно робея и еле слышно. Третий молчал, но шел, вытянув вперед руку и мелко моргая одним глазом, неправдоподобно симулируя слепоту. В протянутой руке он держал маленькую фуражку, которую поворачивал к пассажирам всякий раз, когда побирушки проходили мимо скамеек, которые не пустовали. Выглядели они неопрятно, похоже, что специально изваляли одежду в пыли. У младшего под носом висела внушительная сопля.
Подавали мальчишкам неважно. Да и пение их отдавало вымогательством. Настолько паршиво они пели, что хотелось одного — лишь бы поскорее убрались в другой вагон. Пару мелких монеток — по копейке или две — вынули из кошельков только сердобольные старушки. А люди среднего возраста больше отворачивались.
— Смотри, Серега, вот тоже особая разновидность блатной песни, — разволновался Алеша. — Сиротская песня. «Блатняк» — он ведь очень разный. Я больше всегда любил кабацкие песни типа «Мурки». Дворовый городской романс. А есть ведь вообще тюремный и лагерный фольклор. Это не люблю, совсем беспросветные они. А сейчас ты слышишь типичную песню беспризорников. Она на то и рассчитана, чтобы милостыню просить, разжалобить публику. Мотив под детские голоса заточен. Но только устарела сильно…
Троица маленьких попрошаек тем временем приближалась к нам, вразнобой фальшивя свою «Разлуку». Я полез в карман за последними копейками.
— Погоди! — остановил меня Алеша. — Ну, кто так поет! Кто так мямлит!? — грозно остановил он пацанов, выхватывая протянутую к нам фуражку с их жалкой добычей.
— Дяденька, отдай! — взвыли младшие, пытаясь схватить свое имущество обратно.
Алеша даже встал во весь рост, чтобы возвышаться над ними.
— Так, сейчас посмотрим. Одна, две, четыре копейки… И это все?!..
— Ты, гандон! — грубо заявил старший, который только что пел. — Сейчас наши придут — кровью умоешься!.. Отдай!
— Садись! — велел Алеша, не обращая внимания на несбыточную угрозу и чуть не силой усаживая мальчишек на пустую скамью напротив нас. — Ну, кто так поет!.. Нужны здесь кому ваши «пташки канарейки так жалобно поют»… — при этом он еще мастерски манипулировал кепочкой с мелочью, тщательно уводя и прикрывая ее, чтобы ни у одного из пацанов, подстерегавших момент выхватить обратно свою скудную добычу, не возникло такой возможности. — Понравиться людям надо, переживать их заставить, а вы фальшивите и надоедаете, вот вам и подают гроши — лишь бы поскорее ушли…
— Отдай! Видишь, младшим братишкам жрать нечего, голодные, мамка пьет… — перешел на слезливый тон старший из мальчишек, поняв, что быстро отделаться не удастся. Он даже тужился пустить слезу.
— Вот, уже лучше! На лету схватываешь верную тональность, — похвалил Алеша. — Совсем не так все это делается.
Младшие сидели, молча шмыгая носом и удивленно поглядывая на босые ноги остановившего их странного типа.
— Тоже мне знаток нашелся, — проворчал старший. — Сам-то пел когда-нибудь по вагонам?
— А вот спорим, я больше вашего денег наберу, если петь начну? — спросил Алеша. — А что, Серега? Вид у меня подходящий, даже штиблеты утрачены…
Я представил его долговязую фигуру, с жалобной песней бредущую по вагону, и усмехнулся.
— Короче! Если я в соседнем вагоне наберу меньше рубля, значит, проиграл и отдаю вашу кепку обратно. А если наберу — вы это все кончаете и едете домой к маме…
— В натуре отдашь? — прищурился пацан.
— Падла буду! — поклялся Алеша, по-блатному щелкнув ногтем большого пальца о зубы и полоснув себя ладонью по глотке.
Пацаны закатились бойким детским хохотом. Приключение со странным типом больше не пугало их, а начинало нравиться.
Мы всей компанией вышли в тамбур.
— Так! Главное — репертуар, — соображал вслух Алеша, прежде чем открыть двери в соседний вагон. — Думаю спеть «По приютам я с детства скитался, не имея родного угла»! Как думаешь, нормально? Или правильнее «Друзья, купите папиросы! Подходи, пехота и матросы, посмотрите, ноги мои босы»…
И он выставил на обозрение свои босые ноги. Мальчишки снова взвизгнули от хохота.
— Лучше про приюты, а то еще решат, что ты, правда, папиросы продаешь, — решил я. — К тому же пехота и матросы в электричках не ездят. Война-то давно закончилась, дяденька! — подначил я Алешу. Впрочем, его внезапная озорная затея хотя бы отвлекала меня от грустных мыслей.
— Значит так, пацаны. Я пою, а вы все трое деньги собираете. И чтобы жалобные глаза все строили! — скомандовал Алеша. — Можно еще жалобно бормотать, что, мол, папка только что из ЛТП деру
