всяком случае, его счел бы любой обычный человек. Уже возле нашего острова мне на память опять приходят слова отца о смерти, и я впервые живо представляю себе свою жизнь без него. Мне становится больно. Эта боль как будто разрывает меня изнутри, сушит мой мозг. Мне хочется выкрикнуть, выплакать ее. Но я знаю, что отец прав: из любви ко мне он прожил дольше, чем ему хотелось, и теперь я обязан, не ропща, позволить ему спокойно уйти. Я должен сосредоточиться на женщине, на подруге по крови. Мысль о ней опять вызывает во мне воспоминание о запахе корицы и мускуса, плывущих в вечернем воздухе. Сердце мое начинает биться чаще, ноздри трепещут. И, к своему стыду, я совершенно забываю о безвременной, печальной кончине бедной девушки. И слова отца о его неизбежной смерти я тоже на время забываю. Воспоминание об аромате незнакомки заглушает во мне все остальное. Я не обращаю больше внимания ни на дождь, ни на ветер, ни на кипящую морскую воду и целиком отдаюсь своим мечтам.
5
Отец выбирает май, чтобы умереть. Хотя мы много раз говорили о его близкой смерти, все же в первое утро нового весеннего месяца я застываю потрясенный на пороге его комнаты, увидев его неподвижно лежащим на своем ложе из сена. Глаза его открыты. В нос бьет затхлый горьковатый запах мертвого тела. Я борюсь с искушением просто выбежать из комнаты без оглядки. Топчусь в дверях. Стараюсь глубоко дышать, чтобы успокоиться.
Еще вчера вечером отец развлекал меня рассказами из своего прошлого, смеясь вспоминал о своих победах и приключениях, о том, как расправлялся с врагами. Я приближаюсь к его мертвому телу. Мы с ним смеялись, истории его увлекали меня, сила и упорство восхищали, его глаза, как прежде, горели ярким изумрудным огнем. Теперь на месте отца – скелет, обтянутый кожей. Глянцевая чешуя помутнела, блестящие изумрудно-зеленые глаза остекленели, подернулись молочно-белой пленкой.
Я сижу на полу около отца и смотрю на его останки. Завидую отношению людей к умершим, всем этим траурным обрядам. Будь я человеком, я бы мог выть от горя и скрежетать зубами. Потом я бы позвал священника, врача, родственников и знакомых. Надо было бы позаботиться о похоронах, о поминках после похорон, встретиться с нотариусом, чтобы вступить в наследство. О, если бы я мог отвлечь себя всеми этими хлопотами! Но мне ни к чему звать священника, не надо соблюдать никаких ритуалов, и даже отцовское состояние уже давно переписано на мое имя. Для всех он умер много лет назад, и смерть его официально зафиксирована.
Единственное, что я могу сделать, это с наступлением темноты отнести тело отца на остров, где похоронена моя мать, сдержать данное ему обещание: положить его рядом с его подругой. А пока нужно сдаться боли и ждать.
В это время года темнеет поздно, и весь день я слоняюсь по галерее, проклиная яркое солнце, белые паруса, маячащие на горизонте, чаек, кружащих над морем и разрезающих тишину своими хриплыми голосами. Как только опускается ночь, я меняю обличье. Теперь я истинный сын своего отца. Расправив крылья, взмываю в воздух. Ветер принимает меня в свои объятья, я напрягаю мышцы спины, делаю мощные взмахи крыльями. Обычно само ощущение полета делает меня счастливым, но сегодня вечером я слишком поглощен своим горем. Кружу над островом, взлетая все выше и все сильнее разгоняясь. Мне хочется есть. Хочется попробовать ускользающую жизнь на вкус. Мне невтерпеж. Сегодня не до предосторожностей. Я спускаюсь ниже по причудливой кривой, выискивая себе добычу.
Одинокий рыбак, имевший глупость поставить свою тринадцатифутовую посудину с внешней стороны от Песчаного рифа, привлекает мое внимание. Он сжимает удочку в руках и поминутно меняет положение тела, чтобы лодка не опрокинулась. Он даже не замечает, что я кружу прямо у него над головой. Складываю крылья, прижимаю их к телу и камнем лечу вниз, набирая скорость, радуясь свисту ветра в ушах. Едва не рухнув в море, у самой воды я расправляю крылья и держу их раскрытыми, несмотря на ветер. Меня резко бросает вперед, и вот я почти скольжу по волнам, касаясь их животом. Когти выпущены и готовы схватить, вцепиться, разорвать.
В последний момент он все-таки видит меня – страшную тень, мчащуюся прямо на него из ночного мрака. Он застывает. «Хорошо!» – думаю я. Хочу, чтобы он видел свою смерть. Один взмах крыльев – и я поднимаюсь выше, а потом… нападаю. Мои когти впиваются в его плоть. Не прерывая полета ни на секунду, я хватаю добычу и лечу дальше. Рыбак в таком шоке, что все еще не отпускает своей удочки, и леска шлейфом несется за нами. Обычно я сожалею о смерти ни в чем не повинных людей, но сегодня не чувствую вины, не знаю пощады. Я поднимаюсь все выше и выше, и, повинуясь непонятному капризу, вдруг отпускаю свою жертву. Человек истошно вопит, наконец-то роняет свою удочку, молотит по воздуху руками и ногами. С хохотом настигаю его в воздухе, одним единственным когтем распарываю ему живот и начинаю пожирать его еще до того, как он испустит дух. Я съедаю его целиком в полете, а останки рассеиваю по морю. Поборов сонливость, которая неизбежно наступает после еды, лечу домой, чтобы взять тело отца и отнести к его покойной жене.
Остров изменился с тех пор, как мы с отцом в последний раз были здесь. Камни и трава, несколько жалких пучков сухого кустарника, искривленные приземистые сосны,- вот и все, что здесь есть, кроме песка. С телом отца в когтях я вынужден раза три-четыре облететь вокруг острова, прежде чем нахожу опознавательный знак, который мы поставили когда-то на могиле матери. Это наивысшая точка острова – насыпанная ветром дюна в северной его части, она почти на двенадцать футов выше, чем берег.
Я приземляюсь, бережно кладу свою ношу на песок и осматриваю могилу матери. Все так густо заросло травой, что никто бы не догадался, что здесь кто-то похоронен. Лишь камни, насыпанные горкой, напоминают о нашей утрате. Некоторые скатились вниз, и я осторожно водружаю их на место. Потом сажусь рядом и думаю о своей матери. Забавно, что я помню ее только в человеческом обличье. Пробую вызвать и другие воспоминания, но… не могу. Даже перед смертью, истекая кровью на этом острове, задыхаясь на сухом песке, она успела превратиться в женщину.
– Она хотела быть человеком, – сказал мне тогда отец. – Она предпочитала этот способ существования…
Очень жаль. Мы никогда не храним своих изображений в нашем настоящем обличье, так что мне неоткуда было узнать, как выглядят наши женщины. Отец только рассмеялся, когда я рассказал ему о своих трудностях.
– Питер,- сказал он,- доверься голосу крови. Ты узнаешь ее, как только увидишь. И поверь мне,- он ухмыльнулся,- ты сразу поймешь, что надо делать.
Надеюсь. Собственный вздох кажется мне громче, чем океанский прибой. Это мать настояла, чтобы я ходил в школу вместе с обыкновенными детьми, как и она в свое время. И к чему это привело? Я даже не знаю, как обращаться с женщинами моей породы.
Я выкапываю могилу без всяких инструментов, одними когтями задних лап. Кладу тело отца на дно выкопанной ямы и забрасываю его землей. Никаких слов, никаких молитв. То, что покоится здесь,- всего лишь покинутое тело. Когда-то мой отец повелевал царствами. Он в одиночку побеждал целые армии. Более ста лет командовал пиратским флотом, который держал в страхе все Карибское побережье. И вот оно – место последнего упокоения дона Генри де ла Сангре. Здесь его тело, а душа, я надеюсь, где-то в другом месте.
Набираю побольше камней и насыпаю горку на его могиле, чуть повыше, чем на могиле матери. Потом сажусь в изножий их могил и смотрю на две кучи камней, на песок, на море. Далеко на севере, у линии горизонта, слабо мерцают огни Бимини. Людей поблизости нет. «Вот и хорошо, – думаю я. – Подходящее место для могил их обоих. Последнее, самое маленькое королевство дона Генри, но править им он будет целую вечность».
6
