фальшивым марксистским паспортом в кармане, – такими вошли вожди грузинского меньшевизма в революционную политику. Южная впечатлительность и приспособленность сделали их во многих случаях вожаками студенческого и общедемократического движения; тюрьма, ссылка и трибуна Государственной Думы укрепили их политический авторитет и обеспечили за меньшевизмом в Грузии известную традицию.
Мелкобуржуазная несостоятельность меньшевизма, и особенно его грузинского крыла, раскрывалась тем ярче, чем могущественнее становился размах революции, чем сложнее ее внутренние и международные задачи. Политическая трусость составляет очень важную черту меньшевизма, а революция плохо мирится с трусостью. Во время больших событий меньшевик являет очень печальную фигуру. В этой его особенности говорит социальный страх мелкого буржуа перед крупным, штатского интеллигента перед генералом, маленького адвоката перед «настоящим» дипломатом, мнительного и тщеславного провинциала перед французом или британцем. Трусость по отношению к патентованным представителям капитала есть оборотная сторона высокомерия по отношению к рабочим. В ненависти Церетели к Советской России есть органическое возмущение против попытки рабочего самовольно взяться за дело, которое в лучшем случае по плечу ему, образованному мелкому буржуа, и то только с разрешения крупного буржуа.
Когда Чхенкели или Гегечкори говорят о большевизме, они собирают эпитеты на заборах не только Тифлиса, но и всей Европы. Когда же они «беседуют» с царским генералом Алексеевым или с немецким фон-Крессом, или с великобританским Уоккером, они стараются ни в чем не уклоняться от высшего тона швейцарских метр-д'отелей. Генералов они боятся больше всего. Они их заверяют, они их убеждают, они им почтительно разъясняют, что грузинский социализм совсем не то, что другие виды социализма: те разрушают и причиняют беспокойство, а этот является гарантией порядка. Политический опыт делает мелких буржуа циничнее, но ничему не научает.
Мы развернули выше дневник Джугели и увидели одного из «рыцарственных» меньшевиков в собственном изображении. Он сжигает осетинские деревни и стилем испорченного гимназиста записывает в дневник свое восхищение красотой пожара и свою родственность Нерону. Этому отвратительному кривляке, несомненно, импонируют большевики, которые не замалчивают фактов гражданской войны и суровых мер своей расправы с врагами. Джугели, как и его учителям, абсолютно недоступно понимание того, что за этой открытой и не пугающейся самой себя политикой революционного насилия живет сознание своей исторической правоты, своей революционной миссии, которое не имеет ничего общего с разнузданным цинизмом «демократического» провинциального сатрапа, сжигающего крестьянские села и глядящегося при этом в зеркало, чтобы убедиться в своем сходстве с римским дегенератом на троне.
Джугели – не исключение, и это лучше всего иллюстрируется тем фактом, что весьма лестное предисловие к его книге написано бывшим министром иностранных дел Гегечкори. Министр внутренних дел Рамишвили, вслед за Жордания, с фальшивой напыщенностью провозглашал право демократии на беспощадный террор и ссылался при этом на Маркса. От Нерона до Маркса… Торопливая мимичность этих провинциальных мещан, их поверхностная, чисто обезьянья подражательность является кричащим свидетельством их бессодержательности и пустоты.
По мере того, как полное бессилие «самостоятельной» Грузии обнаруживалось все больше перед самими меньшевиками, и им приходилось, после разгрома Германии, искать покровительства Антанты, они все более тщательно прятали инструменты своего Особого Отряда и, вместо дешевой поддельной маски Джугели-Нерона, выдвигали вперед столь же дешевую и не менее поддельную маску Жордания-Церетели- Гладстона[74], великого провозгласителя либеральных общих мест.
Фальсифицированный марксизм психологически необходим был, особенно в юности, грузинским меньшевикам, поскольку он примирял их самих с их буржуазной по существу позицией. Их политическая трусость, их демократическая риторика, – пафос общих мест, – их инстинктивное отвращение ко всему точному, законченному и резкому в области идей, их завистливое преклонение перед внешними формами буржуазной цивилизации давали в сочетании психологический тип, прямо противоположный марксистскому.
Когда Церетели говорит о «международной демократии», – в Петербурге, в Тифлисе или в Париже, – никогда нельзя знать, идет ли речь о мифической «семье народов», об Интернационале, или об Антанте. В последнем счете он адресуется всегда к этой последней, но выражается так, как если бы захватывал попутно и мировой пролетариат. Смазанность его идей, бесформенность понятий как нельзя более облегчают такую подтасовку. Когда Жордания, старейшина клана, говорит о международной солидарности, он заодно ссылается и на гостеприимство грузинских царей. «Будущее Интернационала и (!) Лиги Наций обеспечено», – возвещает Чхенкели, вернувшись из Европы. Национальные предрассудки и осколки социализма, Маркс и Вильсон, риторические увлечения и мелкобуржуазная ограниченность, пафос и плутовство. Интернационал и Лига Наций, немножко искренности, много шарлатанства и над всем этим самодовольство провинциального аптекаря – эта взболтанная событиями микстура составляет душу грузинского меньшевизма.
Грузинские меньшевики восторженно приветствовали 14 пунктов Вильсона[75]. Они приветствовали Лигу Наций. Раньше они приветствовали вступление войск кайзера в Грузию. Потом они приветствовали их уход. Они приветствовали вступление войск Великобритании. Они приветствовали дружественное заявление французского адмирала. Само собой разумеется, что они приветствовали Каутского, Вандервельде, госпожу Сноуден и во всякое время готовы приветствовать архиепископа Кентерберийского[76], если последний не откажется израсходовать несколько дополнительных проклятий по адресу большевиков. Такими путями эти господа доказывают, что они плоть от плоти «европейской цивилизации».
Почти с исчерпывающей полнотой грузинский меньшевизм раскрывает себя в меморандуме, представленном делегацией Грузии Лиге Наций в Женеве.
«Став под знамя западной демократии, – гласит заключительная часть меморандума, – грузинский народ, естественно, с исключительной симпатией относится к идее образования такой политической системы, которая, являясь прямым последствием войны, одновременно служит средством для того, чтобы парализовать возможность возникновения войны в будущем. „Лига Наций“, воплощающая такую систему, представляет собой самое замечательное, по плодотворности, достижение человечества (!) на пути к его будущему единству. Возбуждая ходатайство о принятии в „Лигу Наций“… правительство Грузии полагает, что самые принципы, долженствующие регулировать международную жизнь, направленную отныне (!) в сторону солидарности и сотрудничества, требуют принятия в семью свободных европейских народов народа древнего (!), некогда авангарда христианства (!) на Востоке, ныне ставшего авангардом демократии, – народа, стремящегося только к свободному и упорному труду в своем доме, являющемся его законным и бесспорным наследием». Тут нельзя ничего ни прибавить, ни убавить. Классический документ пошлости! Его можно пустить в ход в качестве надежного критерия: социалист, которого не стошнит от этого меморандума, должен с позором навсегда изгоняться из рабочего движения.
Главный вывод Каутского из его изучения Грузии – тот, что, в отличие от всей России, с ее фракциями, расколами и внутренней борьбой, в отличие от всего вообще греховного мира, который на этот счет оказался не лучше России, только в горах Грузии нашел безраздельное господство подлинный, нефальсифицированный марксизм. В то же время Каутский не скрывает, что в Грузии не было ни крупной, ни средней промышленности, а стало быть и современного пролетариата. Главную массу меньшевистских депутатов Учредительного Собрания Грузии составляли учителя, врачи, чиновники. Главную массу избирателей – крестьяне. Каутский, однако, совершенно не утруждает себя объяснением этого явного исторического чуда. Он, который вместе со всеми меньшевиками обвиняет нас в том, будто мы черты отсталости России выдаем за ее преимущества, находит идеальный образец социал-демократии в самом отсталом углу старой России. На самом деле тот факт, что в грузинском «марксизме» не было до поры до времени таких расколов и такой широкой борьбы фракций, как в других не столь блаженных странах, свидетельствовал лишь о большей первобытности социальной среды, в которой крайне запоздал процесс дифференциации буржуазной и пролетарской демократии, а следовательно, и о том, что грузинский меньшевизм не имел ничего общего с марксизмом. Вместо ответов на эти основные вопросы, Каутский свысока заявляет, что знал истины марксизма тогда уже, когда многие из нас еще находились в пеленках. Оспаривать это преимущество Каутского мы не покушаемся. Мудрый Нестор, шекспировский, а не гомеровский, видел свое преимущество в том, что его возлюбленная была некогда прекраснее, чем бабушка
