работу по собственной инициативе открыто доводит до сведения той самой демократии, которую он так низкопробно представлял при дворе Распутина. И это не мешает ему по сей день оставаться политическим деятелем «демократической республики» и занимать в ней ответственный пост! Вот что было бы поразительно, если бы мы не знали законов развития буржуазной демократии, которая поднялась до Робеспьера[88], чтобы закончить Палеологом.
В откровенности бывшего посла скрывается, однако, по всей вероятности, высшая византийская хитрость. Он рассказывает нам так много, чтобы не рассказывать всего. Может быть, он лишь усыпляет нашу подозрительную пытливость. Кто знает, какие требования предъявлял ему капризный и всемогущий Распутин? И кто знает, какими сложными путями Палеологу приходилось обеспечивать интересы Франции и цивилизации?
Во всяком случае мы можем быть уверены в одном: г. Палеолог принадлежит ныне к той французской политической группе, которая готова поклясться, что Советская власть не представляет истинной воли русского народа, и которая не устает повторять, что возобновление сношений с Россией станет возможным лишь тогда, когда «правильно действующие учреждения демократии» вручат управление Россией русским Палеологам.
Посол французской демократии не один. Рядом с ним стоял сэр Бьюкенен. 14 ноября 1914 г. Бьюкенен, по рассказу Палеолога, заявил Сазонову[89]: «Правительство его британского величества пришло к признанию того, что вопрос о проливах и Константинополе должен быть разрешен сообразно с желаниями России. Я счастлив вам это объявить». Так залагалась программа войны права, справедливости и национального самоопределения. Через 4 дня Бьюкенен объявил Сазонову: «Британское правительство увидит себя вынужденным аннектировать Египет. Оно выражает надежду, что русское правительство не будет этому противиться». Сазонов поторопился согласиться. А еще через 3 дня Палеолог «напомнил» Николаю II, что «Франция обладает в Сирии и Палестине драгоценным достоянием исторических воспоминаний (!), а также интересов моральных (!!) и материальных». Он, Палеолог, надеется, что его величество одобрит те меры, которые правительство республики (все той же, т.-е. демократической) сочтет необходимым принять для сохранения этого достояния.
– «Oui. Certes» (Да. Конечно), – отвечает его величество.
Наконец, 12 марта 1915 г. Бьюкенен требует чтобы, в счет Константинополя и проливов, Россия уступила Англии нейтральную, т.-е. еще не поделенную, часть Персии. Сазонов отвечает: «C'est entendu» (Согласен).
Таким образом, две демократии совместно с царизмом, который тоже ведь был облит в ту эпоху исходившими от Антанты лучами демократического света, разрешали судьбы Константинополя, Сирии, Палестины, Египта и Персии. Г. Бьюкенен представлял великобританскую демократию не лучше и не хуже, чем г. Палеолог – французскую. После низвержения Николая II Бьюкенен сохранил свой пост. Гендерсон, министр его величества и, если не ошибаемся, великобританский социалист, прибыл во время режима Керенского в Петербург для того, чтобы в случае надобности сменить Бьюкенена, так как в английском правительстве кому-то показалось, что для разговоров с Керенским нужен другой тембр голоса, чем для разговора с Распутиным. Гендерсон осмотрелся в Петербурге и нашел, что Бьюкенен вполне на месте, как представитель великобританской демократии. Бьюкенен был, несомненно, того же мнения о социалисте Гендерсоне.
По крайней мере, Палеолог ставил «своих» социалистов в пример фрондирующим царским сановникам. По поводу придворной «агитации» графа Витте[90] за скорейшее окончание войны Палеолог заявил Сазонову: «Поглядите на наших социалистов: они безупречны» (стр. 189). Эта хозяйская оценка господином Палеологом господ Реноделя, Лонгэ, Вандервельде и всех их единомышленников производит некоторое впечатление даже и сейчас, после всего нами пережитого. Получая сам наставления от Распутина и почтительно расписываясь в их получении, Пелеолог, в свою очередь, покровительственно оценивает перед царским министром французских социалистов и признает их безупречными. Эти слова: «voyez nos socialistes – ils sont impeccables» следовало бы превратить в эпиграф и начертать на знамени II Интернационала, откуда давно уже пора снять слова об объединении пролетариев всего мира, которые так же к лицу Гендерсону, как фригийская шапка[91] – Палеологу.
Гендерсоны считают господство англо-саксонской расы над другими расами естественным фактом, предпосылкой человеческой цивилизации. Вопрос о национальном самоопределении начинается для них по существу только за пределами Великобританской империи. Это национальное высокомерие больше всего роднит социал-патриотов Запада с их буржуазией, т.-е. фактически закабаляет их буржуазии.
В самом начале войны в ответ на естественное возражение: как же можно говорить о защите демократии, когда вы в союзе с царизмом? – французский социалист, профессор швейцарского университета, ответил буквально следующее: «Дело идет о Франции, а не о России; Франция в этой борьбе – моральная сила, Россия – сила физическая». Он говорил это, как нечто вполне естественное, и совершенно не ощущал бесстыдного шовинизма этих слов. Месяц или два спустя, в споре на ту же тему в редакции «L'Humanite» в Париже, я привел слова французского профессора в Женеве. – «Он совершенно прав», – ответил тогдашний главный редактор газеты.
Мне вспоминается фраза молодого Ренана[92] о том, что смерть француза есть моральное событие, тогда как смерть казака (Ренан просто хочет сказать «русского») есть факт физического порядка. Это чудовищное национальное высокомерие имеет свои большие причины. Французская буржуазия уже оставила позади богатую историю в то время, когда другие народы еще коснели в полу-средневековом варварстве. Английская буржуазия еще ранее пролагала пути новой цивилизации. Отсюда презрительное отношение к остальному человечеству, как к историческому навозу. Своей классовой самоуверенностью, богатством своего опыта, разнообразием своих культурных завоеваний британская буржуазия духовно подавляла свой собственный рабочий класс, отравляя его психологией господствующей расы.
В устах Ренана фраза о французе и казаке являлась циническим выражением высокомерия действительно могущественного материально и духовно класса. Перелицовка той же фразы французским социалистом означала приниженность французского социализма, его идейную скудость, его чисто лакейскую зависимость от духовных объедков с барского стола буржуазии.
Если Палеолог, смягченно повторяя Ренана, говорит, что смерть француза представляет несравненно большую утрату для культуры, чем смерть русского, то тот же Палеолог говорит или, по крайней мере, подразумевает, что гибель на войне французского биржевика, миллионера, профессора, адвоката, дипломата, журналиста представляет несравненно большую утрату для культуры, чем смерть французского токаря, текстильщика, шофера или крестьянина. Одно неизбежно вытекает из другого. Национальный аристократизм в корне противоречит социализму – не в том уравнительно-водянистом христианском смысле, что все нации, все люди равноценны на весах культуры, а в том смысле, что национальный аристократизм, неразрывно связанный с буржуазным консерватизмом, целиком и полностью направляется против революционного переворота, который один только и способен создать условия для более высокой человеческой культуры. Национальный аристократизм рассматривает культурную ценность человека под углом зрения накопленного прошлого. Социализм рассматривает культурную ценность людей под углом зрения будущего. Нет никакого сомнения в том, что французский дипломат Палеолог излучает из себя больше поглощенных им культурных благ, чем тамбовский крестьянин. Но нет, с другой стороны, никакого сомнения в том, что тамбовский крестьянин, прогнавший дубиной помещиков и дипломатов, заложил основы для новой, более высокой культуры. Французский рабочий и французский крестьянин, благодаря своей высшей культурности, выполнят эту работу лучше и пойдут вперед быстрее.
Мы, русские марксисты, вследствие запоздалости развития России, не имели над собой могущественной буржуазной культуры. Мы приобщались к европейской духовной культуре не через посредство нашей жалкой национальной буржуазии, а самостоятельно, усваивая и доводя до конца наиболее революционные выводы европейского опыта и европейской мысли. Это дало нашему поколению кое-какие преимущества. И не скрою: тот искренний и глубокий восторг, с каким мы относимся к продуктам британского гения в самых различных областях человеческого творчества, только резче и беспощаднее оттеняет то презрение, тоже искреннее и глубокое, с каким мы относимся к идейной ограниченности, теоретической пошлости и отсутствию революционного достоинства у патентованных вождей британского социализма. Они вовсе не