и только с испугом смотрела на награды, которыми была усеяна грудь сына. Неужели она забыла о том, что он награжден орденом Почетного легиона? Сбросив фрак, Александр уселся рядом с матерью. Врач, за которым немедленно послали, не оставил ни малейшей надежды и ушел, «не сказав ни одного сочувственного слова». Старшая сестра Александра, Эме, тоже поспешила прийти к больной, но для Дюма она была посторонней, почти незнакомкой. Глядя на сестру, он спрашивал себя, точно ли они вышли из одной утробы. Зато Фердинанд – совсем другое дело: Александру тут же показалось, что его нравственная обязанность состоит в необходимости немедленно известить друга о постигшем его горе, о неотвратимо надвигающейся разлуке. Написав письмо, он велел отнести его в павильон Марсана. Не прошло и получаса, как слуга герцога Орлеанского явился с сообщением о том, что его королевское высочество ждет Александра в стоящей перед домом карете. Растроганный этим проявлением внимания, Дюма сбежал по лестнице, вылетел на улицу, распахнул дверцу коляски, рухнул к ногам принца, уткнувшись головой в его колени, и разрыдался.
Когда он вернулся в квартиру, Мари-Луиза лежала без сознания, безмолвная и безучастная ко всему. Александра охватило раскаяние, и он погрузился в горькие сожаления о том, что совсем ее забросил, что так редко навещал под конец жизни. Тщеславные писательские заботы, стремление покрасоваться заставили его забыть о главном – о том действии, которое разворачивается не на сцене, за кулисами или в салонах, а в этой комнате… ведь у той, что дала ему жизнь, единственной ниточкой, еще связывавшей ее с миром, оставались эти редкие появления сына! Он снова, как в детстве, как бывало в Вилле-Котре, прилег рядом с матерью, в том же алькове. Но сознавала ли она, что ее Александр будто снова сделался десятилетним мальчиком, что он, как прежде, лежит у нее под боком?
На следующее утро, первого августа, Мари-Луизы не стало. Дюма долго стоял, ошеломленный, перед ее телом, не в силах поверить в случившееся. Ему казалось, что агония, свидетелем которой он был, отдалила его от Бога, вместо того чтобы к нему приблизить. Теперь он мог лишь мечтать как о высшей милости о том, чтобы ему даровано было видеть мать во сне. С наступлением вечера он зажег свечи. От приглашения священника или монахини отказался – хотел остаться один с телом матери. Несколько часов просидел, не сводя глаз с воскового лица, и наконец уснул, побежденный усталостью. Но, несмотря на все его мольбы, Мари-Луиза не явилась ему во сне. Это несостоявшееся свидание загадочным образом еще усилило скептицизм Александра. «Если бы было в нас что-то способное пережить нас самих, – напишет он позже, – […] моя мать явилась бы мне. Смерть – и в самом деле вечное упокоение». [67] По просьбе Дюма художник Амори Дюваль написал портрет усопшей. Все формальности взяла на себя сестра Александра.
Мари-Луизу похоронили четвертого августа в Вилле-Котре, рядом с мужем, генералом Дюма, скончавшимся за тридцать два года до того. Александр прибыл в город накануне вместе с похоронными дрогами. На кладбище вокруг могилы собрался весь город. Глядя на знакомые лица, так горестно постаревшие, он думал о том, как много прошло времени. Теперь все они выглядят карикатурами на тех людей, которых он знал в молодости, все они – лишь получившие отсрочку мертвецы! Он один еще живет! Но сколько лет ему отпущено? Так не хотелось об этом думать… Скорее, скорее прочь, подальше от этого траура, от тягостных воспоминаний, от навязчивых мыслей о прошлом! Нет, вовсе не недостаток любви к матери заставлял Александра избегать мучительного блаженства воспоминаний – им овладело непреодолимое и естественное желание дышать, двигаться, развлекаться, любить, писать, пока человеческая машина еще работает. Четыре дня спустя после похорон Мари-Луизы он собрался вместе с Идой отправиться в давно задуманное путешествие по Германии, во время которого должен был встретиться с Жераром де Нервалем. Он сознавал, что незнание языка помешает ему расспрашивать местное население, но, на его счастье, Ида, получившая образование в монастырском пансионе в Страсбурге, бегло говорила и писала по-немецки, а потому наверняка сможет служить ему переводчиком. Герцог Орлеанский, со своей стороны, снабдил Александра множеством теплых рекомендательных писем, в том числе и письмом к бельгийскому королю, с которым был в родстве.
Первую остановку путешественники сделали в Брюсселе. Александр с Идой прибыли туда 10 августа, остановились в гостинице «Королева Швеции». Город показался им провинциальным, мирным и чудесным. Александру было достаточно один раз пройтись по улицам, чтобы убедиться: в этой стране царит неведомая Франции свобода мнений. Леопольд I принял его на удивление просто и любезно, и Александр тут же решил, что всем государям, дабы покорить сердца своих народов, надо походить на него. Тот, кто желает приносить пользу своим правлением, мог это сделать, по его мнению, лишь в том случае, если склонится к своим подданным, с тем чтобы лучше расслышать их просьбы и их жалобы. Вскоре после того, во время неизбежного для каждого навестившего эти края француза паломничества на поле сражения при Ватерлоо, сын генерала Дюма постарался разобраться в своих отношениях с императором, который одновременно проявил такую черную неблагодарность по отношению к его отцу и такое величие по отношению к отечеству. Александр положил на чаши весов тяжесть потерь и блеск побед, ужас сражений и великолепие празднеств, траур семей и парад знамен – и в результате втайне пожалел о том, что Наполеон вытеснил Бонапарта.
В Антверпене, куда они отправились из Брюсселя, его внимание привлекли картины Рубенса. Лавина женских тел с тучными прелестями лишний раз подтвердила его постоянное стремление воспеть сложение Иды, чьи роскошные телеса его руки не уставали оглаживать и ощупывать. Чувства, которые пробуждала в нем нагота возлюбленной, более всего напоминали аппетит, просыпающийся у любителя поесть, когда он приступает к хорошему обеду. Александр никогда не умел сопротивляться, если на него нападал голод, в любви ли, в застолье – все одно. В Льеже Дюма рассердили служащие отеля «Альбион», которые приняли его за фламандца и отказались накормить под тем предлогом, что на кухне якобы ничего не осталось. Но он наверстал упущенное на следующий день с архивистом Поленом, щедро его угостившим. Майенская ветчина оказалась необыкновенно вкусной, и он объелся ею так, что едва мог дышать, а обилие мозельских и рейнских вин окончательно затуманило мозг…
Границу он пересек отяжелевший телом и умом. Прусские бдительность и порядок преисполнили Александра боязливым восхищением: здесь запрещено было не только выходить из кареты, но даже и менять место внутри ее во все время поездки! Ямщики неукоснительно соблюдали расписание на всех станциях. Неужели у этих людей вместо сердца часовой механизм? Но ведь у них есть великие поэты, они любят природу и умеют о ней говорить!
С первой же своей встречи с Германией в Аахене Александр, помимо этого, разглядел проявления воинствующего национализма, направленного против Франции. Со всех сторон раздавались требования присоединить Эльзас и Лотарингию к германской родине-матери. Немцам, отмечал Дюма, свойственно с глубоким почтением относиться к Рейну, и им хотелось бы господствовать на обоих берегах реки, ибо она: «…для них нечто вроде покровительствующего им божества, […] в чьих водах обитает множество наяд, ундин, добрых и злых духов, которых поэтическое воображение местных жителей днем рисует им сквозь пелену голубых вод, а ночью – порой сидящими, порой блуждающими вдоль берегов. Рейн для немцев – символ мироздания, Рейн – это сила, Рейн – это независимость, Рейн – это свобода, Рейну ведомы страсти, как человеку или, вернее, как Богу».
Поднимаясь вместе с Идой по реке на пароходе, Александр любовался холмами, склоны которых были укрыты виноградниками, а вершины – увенчаны развалинами средневековых замков, населенных призраками бургграфов. Все ему нравилось в этой стране… Все, кроме кухни – кухня показалась ему отвратительной! Он просто-таки давился говядиной с черносливом, зайчатиной с вареньем, мясом кабана с вишней и омлетом с гвоздикой…
К 27 августа они добрались до Франкфурта, здесь Дюма принялся с нетерпением ждать приезда Жерара де Нерваля, сообщавшего, что из-за отсутствия денег застрял в Страсбурге. Александр, который к этому времени и сам был на мели, но, как всегда готовый помочь другу, оказавшемуся в затруднительном положении, немедленно выслал поэту сто сорок франков, чтобы тот смог продолжить свою поездку.
Едва они успели обосноваться в гостинице «Римский император», как «Франкфуртская газета», издававшаяся полностью на французском языке, сообщила о появлении в городе французской знаменитости, прибавив, что «в честь прославленного драматурга будет представлена комедия господина Дюма под названием „Кин“. Александр, польщенный этим знаком внимания местной прессы, все-таки грустил о том, что „Кина“ станут играть в немецком переводе».
Главный редактор «Франкфуртской газеты» Шарль Дюран был изобретательным публицистом, которому
