Грозные царицы

предупредить, и он из лучших побуждений поднял тревогу. Быстрый как молния Лесток одним взмахом кинжала пропорол барабан, а гвардейцы Грюнштейна кинулись в казарму – известить товарищей о патриотическом действии, которого от них ждут. Офицеры, расквартированные в городе, неподалеку от казарм, были также подняты по тревоге. В течение нескольких минут образовалось воинское соединение из многих сотен человек, и вот уже – «Оружие – к ноге!» – все они выстроились во дворе казармы. Собравшись с духом, Елизавета вылезла из саней и обратилась к солдатам ласково-повелительным тоном. Речь она подготовила заранее.

– Узнаете ли вы меня? Знаете ли, чья я дочь?

– Да, матушка, – ответили хором солдаты, встав по стойке «смирно».

– Меня хотят заточить в монастырь. Хотите ли вы следовать за мной, чтобы помешать этому?

– Мы готовы, матушка! Мы их всех поубиваем!

– Если вы еще раз заговорите об убийстве, я уйду! Я не хочу ничьей смерти!

Этот благородный ответ привел гвардейцев в растерянность.

Как можно требовать от них, чтобы они дрались и при этом щадили врага? Может быть, царевна не так уж и уверена в своем праве, может быть, они насчет нее выдумали лишнего? Елизавета, поняв, что терпимостью может разочаровать солдат, подняла серебряный крест, полученный от Лестока, и воскликнула: «Клянусь умереть за вас! Поклянитесь и вы, что сделаете это ради меня, но – не проливая крови понапрасну!» Вот это обещание гвардейцы дать могли, ничего не опасаясь. Они громовыми голосами принесли присягу и стали по очереди подходить целовать крест, который Елизавета протягивала каждому, как священник в церкви. Уверенная, что теперь все складывается в ее пользу, царевна окинула взглядом выстроившийся перед нею полк, глубоко вздохнула и произнесла голосом пророчицы: «Так пойдемте же с мыслью о том, что делаем нашу родину счастливой!» Затем она снова уселась в сани, и лошади тронулись с места.

Три сотни примолкших солдат следили взглядами за тем, как их матушка удаляется по пустынному в этот час Невскому проспекту в направлении Зимнего дворца. На Адмиралтейской площади Елизавету охватил страх: а вдруг такое большое движение на дороге и ржание лошадей привлекут внимание часового или тех горожан, которые страдают бессонницей? Выйдя из саней, она решила продолжить путь пешком, но ботинки ее тонули в глубоком снегу. Она пошатнулась. Два гренадера поспешили ей на помощь, подняли ее на руки и донесли до дворца. Прибыв на место, восемь человек из эскорта, откомандированные Лестоком, с решительным видом приблизились, назвали пароль, который им заранее открыл сообщник, и разоружили четверых часовых, стоявших у входа. Офицер, командовавший отрядом охраны, прокричал: «На караул!»[50] («К оружию!»). Гренадер наставил на него штык, показывая, что при малейшем признаке сопротивления распорет ему грудь. Но Елизавета отвела оружие тыльной стороной ладони, и этот жест милосердия еще увеличил симпатию к ней всего подразделения, которому было поручено обеспечивать безопасность дворца.

Между тем часть заговорщиков уже проникла в «собственные покои» Анны Леопольдовны. Войдя к регентше в спальню, Елизавета застала ее в постели: в отсутствие все еще не вернувшегося любовника Анна Леопольдовна спала с мужем. Открыв глаза, перепуганная регентша увидела, что царевна смотрит на нее с ужасающей лаской во взоре, и услышала, как та говорит тихонько: «Сестрица, пора вставать!» Онемевшая от изумления регентша не шевельнулась. Но Антон-Ульрих, тоже разбуженный происходящим, стал громко звать на помощь гвардию. Однако никто не спешил во дворец. В то время как муж все еще продолжал орать дурным голосом, Анна Леопольдовна уже поняла, что плохо ее дело, пропала она, с покорностью лунатика встала и попросила только, чтобы ее не разлучали с Юлией Менгден.

Пока супружеская чета сконфуженно натягивала на себя одежды под цепкими взглядами заговорщиков, Елизавета направилась к детской, где царевич-младенец почивал, весь в кружевах, под кисейным пологом. Его потревожили шум и суматоха, он открыл глазки и стал жалобно плакать. Склонившаяся к нему Елизавета сыграла нежность и растроганность, впрочем, может быть, она была и впрямь взволнованна? Как бы там ни было, она взяла грудного ребенка на руки, отнесла в помещение кордегардии, где было тепло, и сказала громко и отчетливо – так, чтобы слышали все: «Бедное дитя! Ты не виновен, виновны только твои родители!»

Прирожденная актриса, Елизавета не нуждалась в аплодисментах, чтобы понять: она поднялась еще на одну ступеньку в глазах подданных, завоевала еще одну вершину. Произнеся эту фразу, которую считала – да так именно и было! – исторической, она схватила мальчугана прямо с пеленками, словно похитительница, отнесла в сани и, все еще прижимая к себе Иоанна VI, двинулась в рассветных лучах по городу. Было очень холодно. Небо отяжелело от снега и тумана. Редкие прохожие, «ранние пташки», узнавшие о том, что случилось минувшей ночью, бежали за санями царевны и кричали «ура!». В городе, благодаря соучастию Гвардии, произошел пятый за пятнадцать лет государственный переворот, и они уже настолько привыкли к таким внезапным переменам в политике, что даже и не задавались вопросом о том, кто же правит страной из всех тех высоких лиц, чьи имена, сегодня прославляемые, назавтра вызывают одни лишь проклятья.

Узнав по пробуждении о последнем перевороте, ареной которого стал императорский дворец, шотландский генерал Лесси, уже давно находившийся на службе в России, не выказал никакого удивления. Когда собеседник, жаждавший узнать его предпочтения, прямо спросил: «А вы – за кого?», Лесси ответил без колебаний: «За ту, кто царствует!».

Утром 25 ноября 1741 года такой философский ответ мог бы дать любой из русских, за исключением тех, кто потерял в связи со случившимся свое положение или свое состояние.

VII. Триумф Елизаветы

Государственные перевороты стали традиционными для политической жизни Российской империи, и Елизавета чувствовала себя обязанной – как морально, так и исторически – повиноваться правилам поведения в таких экстремальных обстоятельствах. Прежде всего она должна торжественно заявить о своих правах на трон, затем арестовать побольше людей, не согласных с тем, что она предъявляет такие права, и излить дождь благодеяний на своих приверженцев. В эту ночь новоявленная императрица смогла сомкнуть веки хорошо если на пару часов, но ведь эйфория от победы, возбуждение, ею вызванное, придают душе новые силы вернее, чем простой отдых. Едва занялся день, она была уже на ногах – причесанная, усыпанная драгоценностями, нарядная, улыбающаяся, словом, такая, как будто только что вышла из объятий целителя Морфея. В прихожей ее покоев уже собрались два десятка придворных, жаждавших первыми воздать почести своей царице. Быстро окинув их взглядом, она нашла среди ранних посетителей как тех, кто искренне радовался ее победе, так и тех, кто сейчас распластался перед нею только ради того, чтобы избежать заслуженного наказания. Отложив на время «сортировку», она улыбнулась всем с равной любезностью и, жестом приказав гостям удалиться, вышла на балкон.

Внизу выстроились полки, прибывшие принести присягу Елизавете Петровне. Солдаты в парадных мундирах, не нарушая строя, кричали от радости. Глаза их сверкали столь же грозно, как штыки. Елизавета внимала раскатам «уррра!», особенно звучного в морозном рассветном воздухе, и слышала за ними потрясающее многоголосое объяснение в любви матушке. За шеренгами людей в военной форме колыхалась серая толпа: жители Санкт-Петербурга, такие же нетерпеливые, как армейцы, торопились выразить свои удивление и одобрение. Столь единодушная радость породила у нее, женщины восприимчивой и чувствительной, довольно сильное желание простить тех, кто обманулся в своей приверженности другому лагерю, кто придерживался иной политической позиции. Но искушение длилось недолго: Елизавета воспротивилась собственной снисходительности, о которой потом непременно пришлось бы пожалеть, древний инстинкт, равно как и накопленный жизненный опыт, подсказывал ей, что власть исключает милосердие. И выбор был продиктован ледяной мудростью – наслаждаться счастьем, не отказываясь от мщения.

Чтобы как можно быстрее известить своих иностранных союзников о случившемся, она отправила князя Никиту Трубецкого к посланникам разных государств с одной и той же вестью: на трон взошла Ее Величество Елизавета I. Однако почти все иностранные министры уже и так знали о ночных событиях. Из дипломатов более всех был взволнован, конечно же, его светлость Жак-Иоахим Тротти де Ла Шетарди, для которого эта битва за трон была делом глубоко личным, и он надеялся, что его отблагодарят и главная виновница торжества, и французское правительство.