– проповедник либеральной философии, не так ли? Войдя в роль, он предлагает Ее величеству ответить на вопросник из 88 пунктов, где спрашивается о количестве дегтя, поставляемого каждой губернией, об организации обучения ветеринаров, о количестве евреев, проживающих в империи, об отношениях между «хозяевами и рабами». Екатерина обиженно говорит, что в России нет «рабов», а есть крестьяне, закрепленные за землей. Она уверяет, что крепостные духом своим независимы, хотя телом и испытывают принуждение. Странный эвфемизм! Неужели она думает, что, делая дар фавориту в виде тысячи мужиков, она превращает их в свободных людей? Дидро ей возражает, называет ее «милая моя», цитирует греков и римлян, торопит произвести государственные реформы, пока не поздно. Притом он соглашается, что бывают «добрые деспоты», но «если один за другим придут к власти два-три добрых деспота, народ забудет о важности оппозиции и свободного волеизъявления». Она пожимает плечами. Ее милый философ явно лишен всякого представления о русской реальности. «Дорогой господин Дидро, – говорит она ему, – я с огромным удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум; но с вашими великими принципами, которые мне очень понятны, можно написать прекрасные книги и натворить дурных дел. В ваших планах реформ вы забываете разницу в наших положениях: вы работаете над бумагой, которая все стерпит, она такая гладкая, гибкая, не оказывает никакого сопротивления вашему воображению, а я, бедная императрица, должна работать над шкурой человеческой, а она очень и очень способна чувствовать и возмущаться». А он все продолжает давать советы, нужные и ненужные: об учебных программах в школах, о выборе пьес для исполнения учениками и даже о внешней политике правительства. Когда Дюран де Дистроф попросил его повлиять на императрицу, чтобы заставить ее заключить мир с Турцией и пойти на сближение с Францией, она прямо заявила дипломату, что находит Дидро слишком старым и слишком младенцем для роли посредника, «ему можно дать, с одной стороны, сто лет, а с другой – десять». А когда Дидро начал декламировать против придворных, чья лесть достойна худших пыток ада, она прерывает его неожиданным вопросом: «Не можете ли вы сказать, что говорят в Париже о смерти моего мужа?» Растерявшись, Дидро пытается сменить тему разговора, но она вновь его прерывает: «Мне кажется, вы вступили на путь если не ада, то уж чистилища наверняка».
Дидро, приехавший бросить добрые зерна на эту бесплодную почву, постепенно понимает, что императрица не намерена тотчас применять на практике прекрасные теории, о которых он уже много дней с ней беседует. Она одобряет, улыбается, а Россия продолжает жить как прежде. Тем не менее он излагает для нее на бумаге свои советы под заголовком: «Философские и исторические заметки». Она с волнением и интересом принимает сей документ, кладет в шкатулку, где и благополучно забывает его. Зима идет к концу, и Дидро, со смешанными чувствами очарования и разочарования, начинает подумывать об отъезде. Его не задерживают. Императрица дарит ему перстень, меховую шубу, собственную карету и «три мешочка, по тысяче рублей в каждом». «Но, – пишет он жене, – если вычесть из этой суммы стоимость расписной эмали и двух картин, подаренных мной императрице, расходы на возвращение и на подарки, кои следует преподнести Нарышкиным… нам останется пять или шесть тысяч франков, а то и меньше».
Екатерина не взяла на себя никаких точных обязательств в том, что касается опубликования новой «Энциклопедии». Неважно, Дидро все равно считает, что у нее – «душа Брута и прелести Клеопатры». Расставание в марте 1774 года было грустным. Дидро боится возвращаться. И не случайно. Во время переправы через Дунай лед под ним проламывается и карета медленно погружается в воду. Старик едва не утонул и был с трудом вытащен из кареты слугами, а лошади погибли. Перепуганный философ слег, но отделался простудой с жаром и коликами. Багаж на три четверти пропал. Добравшись до Гааги, он все же нашел в себе силы написать «Замечания о Наказе Ее императорского величества депутатам по поводу устройства законов». Прочитав это искреннее послание, Екатерина не скрывает своего возмущения. За несколько месяцев бесед с Дидро она поняла, что это – сумасброд, пустой мечтатель, жонглирующий словами. И он позволяет себе критиковать ее «Наказ»! «Это сочинение („Замечания“) сплошная болтовня, в нем нет ни знания предмета, ни мудрости, ни прозорливости, – напишет она Гримму после смерти Дидро. – Чтобы мой „Наказ“ понравился Дидро, он должен был бы перевернуть все вверх дном».
Тем не менее, едва добравшись до Парижа, Дидро посылает благодетельнице письмо с выражением безграничной благодарности: «Имею честь писать Вашему величеству из семейного лона. Родители, братья, сестры, дети и внуки, друзья и знакомые припадают к Вашим ногам и благодарят за оказанную мне при дворе благожелательность. Я ставлю Вас на один уровень с Цезарем, Вашим другом, и выше Фридриха, Вашего опасного соседа, есть еще место рядом с Ликургом и Солоном, и Ваше величество займет его. Таково пожелание, которое смеет Вам высказать галло-русский философ».
Другой «галло-русский философ» неодобрительно относится к конкуренции в сердце императрицы. Рассказы и байки Дидро о его долгом пребывании на берегах Невы до того расстроили Вольтера, что он захворал от ревности. Давно уже ни одного письма не получал из Санкт-Петербурга старый отшельник из Ферне! Неужели Екатерина отвернулась от него и влюбилась в другого? Не выдержал он и написал 9 августа 1774 года «Северной Семирамиде»:
«Мадам, я явно в опале. Ваше императорское величество бросило меня, променяв на Дидро, или на Гримма, или на какого-то другого фаворита. Никакого уважения с Вашей стороны к моей старости. Можно было бы понять, если бы Ваше величество была французской кокеткой, но как может императрица- победительница и законодательница быть такой легкомысленной?.. Я перебираю в голове все мои прегрешения, которые могли бы оправдать Ваше безразличие. Теперь понимаю, что нет такой страсти, которой бы не пришел конец. Эта мысль свела бы меня в могилу, если бы я и без того не стоял на краю ее, от старости…» Подпись: «Ваш поклонник, Вами заброшенный русский старец из Ферне».
Екатерина отвечает ему в том же шутливом тоне: «Живите, месье, и давайте мириться; ведь нам нет причины ссориться… Вы настолько хороший русский, что никогда не станете врагом Екатерине».
Довольный ответом, Вольтер заявляет, что он слагает оружие и «вновь дает себя заковать в кандалы». Теперь он пишет, что мечтает (конечно, сам в это не веря) закончить дни свои на берегах Невы: «Почему бы не доставить себе удовольствие дать захоронить меня где-нибудь в Петербурге, я мог бы наблюдать, как Вы прогуливаетесь под триумфальными арками, обвитыми лаврами и оливковыми ветвями». Между ним и Дидро устанавливается обмен преувеличенными похвалами. Кто выше поднимет и качнет кадило. Если Вольтер мечтает умереть в России, то Дидро якобы жалеет, что не может там жить, ведь там, как нигде, он чувствовал свободу мышления. «Помню, я сказал Вашему величеству, что в стране, где людей называют свободными, моя душа была душой раба, но она стала душой свободного человека в стране людей, называемых рабами, – пишет он. – И это – не красное словцо придворного, а истина, и я убедился в этом, оглядываясь отсюда».
По правде говоря, отъезд герцогини со свитой, а затем и Дидро принесли большое облегчение Екатерине. В течение многих недель ей пришлось себя сдерживать во время дворцовых праздников и праздных бесед с философом, чтобы скрыть грызущую тревогу. Слушать туманные размышления француза о счастье крепостных, когда крестьянская война, начавшись на Урале, грозила перевернуть империю, для этого нужно было иметь железные нервы. Уже из салона в салон передается имя главаря бунтовщиков: Емельян Пугачев. Кто он? Простой донской казак, участник Семилетней войны и турецкой. Дезертировал, был осужден, бежал, опять был схвачен, снова бежал, выдавал себя за отшельника-раскольника, потом стал называть императором Петром III, чудесным образом ускользнувшим от своих убийц. Между 1762 и 1770 годами в юго-западных губерниях появлялись четыре лже-Петра III: Богомолов, Кременев, Асланбеков, Евдокимов… Может быть, хоть пятый – настоящий? В глазах народа могилы великих никогда полностью не закрыты. Кто, как не царь, может претендовать на дар оставаться всегда живым? Конечно, Пугачев ничем не похож на Петра III. Император был высокого роста, узкоплечий и говорил хорошо только по-немецки, а Пугачев – среднего роста, коренастый, с черной бородой и по-русски говорит свободно. Но кто будет придираться к пустякам, имея дело с призраком. Спаситель нужен был позарез, потому и верили сразу, что это он. Народ страдает, Екатерина раздарила столько земель, что число крепостных быстро выросло. Война с поляками и турками вызвала увеличение налогов, падающих прежде всего на плечи самых бедных. Несмотря на обещания императрицы, староверов по-прежнему притесняют и гонят. На оружейных заводах и рудниках Урала рабочие находятся в диких условиях, и часто приходится применять войска, чтобы подавлять бунты. Царским указом казацкая вольница была сильно урезана, и эти гордые, свободолюбивые и смелые люди с трудом терпят новые порядки. Они образуют внутри огромного аморфного русского народа некий немногочисленный и склонный к авантюрам этнос. У них свои обычаи, свои законы и атаманы. Они хотят жить как прежде, не хотят гнуть шею. И вот на берегах Яика, на Южном Урале появляется некий Пугачев,
