отзыв Александра передали бабушке, и та очень обрадовалась этому. Да, она рассчитала верно. Он клюнул на наживку. Во время представления молодых иностранок ко двору Луиза неловко шагнула, споткнулась об угол ступеней трона и растянулась во весь свой рост. Ее поднимают, успокаивают, а Александр ей улыбается – и неприятность забыта. Младшая сестра, не пришедшаяся по вкусу Константину, отправлена назад, на берега Рейна, с целым возом подарков.[153] Старшая начинает учить русский язык, отказывается от прежней религии и принимает православную веру. Ее нарекают великой княжной и меняют имя – Луиза становится Елизаветой Алексеевной. «Великий князь очень влюблен в свою нареченную, – отмечает Стединг, – и трудно найти более прекрасную и интересную пару». Восхищенная и испуганная первыми попытками сближения со стороны Александра, Луиза пишет матери: «Когда мы были одни в моей комнате, он поцеловал меня, и теперь я думаю, что он всегда станет это делать. Вы поверить не можете, насколько мне все это показалось забавным».
Россия только что с честью вышла из трех войн, и целая толпа пестро разодетых генералов присутствует на церемонии обручения. Много здесь и шведских поклонников Екатерины, были «преданные и покорные» польские магнаты, татарские ханы, турецкие паши и молдавские депутаты. Екатерина обедает на возвышении, посреди других столов. «Блистая золотом и алмазами, начиная с короны, – пишет Массон, – она ясным взором обводила многочисленное собрание, составленное из представителей всех народов, и казалось, видела всех их у своих ног… Поэт принял бы ее за Юнону, сидящую среди богов».
Однако «Юнону» одолевали заботы. Блестящая помолвка ее внука была омрачена для нее событиями во Франции. Уже давно находит она, что эта страна переживает период безумия. И опасается, что зараза перекинется на Россию. Узнав о бегстве Людовика XVI и о его задержании, она приходит в отчаяние. По слухам, русский посол в Париже Симолин тайно участвовал в подготовке неудавшегося побега. Лишь чудом этот дипломат избежал расправы со стороны революционной толпы, собравшейся у Пале-Рояля, а затем на Елисейских Полях. «Они хотели схватить меня и убить, как соучастника организации побега короля», – пишет он Екатерине.
Первые прибывшие в Санкт-Петербург французские беженцы приняты с большим радушием. Перед глазами республиканца Лагарпа прошли вереницей семейства Сенак де Мельянов, Сен-Приестов, Бомбелли, Эстергази, Шуазёль-Гуффье. Все эти изгнанники лопочут, трещат, возмущаются, интригуют, устраиваясь на новом месте. «Мадам Виже-Лебрен скоро станет думать, что она в Париже, – так много народа собирается на ее приемы», – пишет принц де Линь. А граф Ростопчин с горечью замечает: «Если присмотреться к французам, найдешь во всем их существе столько легкости, что не понятно, как эти люди удерживаются на земле. Негодяи и дураки остались на родине, а безумцы покинули ее, чтобы увеличить собой число проходимцев в нашем мире». Французский поверенный в делах Женэ, сторонник разумной революции, оказался в затруднительном положении перед лицом такого наплыва эмигрантов. Напрасно он старается, наперекор фактам, доказать, что Людовик XVI пользуется определенной свободой. Екатерина считает его «завзятым демагогом» и отказывается принимать при дворе. Она осуждает Людовика XVI за то, что тот согласился признать конституцию. «Ну вот, изволите ли видеть, сир Людовик XVI шлепнул свою подпись над несуразной конституцией и поспешил надавать клятв, которые ему не хочется выполнять и которых, кстати сказать, никто от него и не требовал! – пишет она Гримму. – Но кто же они, эти безрассудные люди, заставившие его совершить эти глупости?.. Когда вы вернетесь в Париж, если всех их еще не повесят к тому времени, возьмите розги и просто-напросто высеките этих недоучек, советников французского короля!» Проживающие во Франции русские получили приказ немедленно возвратиться на родину. Русский посол в Париже Симолин упаковывает вещи. Газета «Монитор» называет императрицу «северной Мессалиной». Она отвечает запретом для русских носить парижские галстуки и отправляет в чулан бюст Вольтера. Он, именно он виноват. Теперь она знает это определенно. Доказательства? 11 июля 1791 года французские революционеры торжественно перенесли его прах в Пантеон. Говорят, что вооруженные горожане сопровождали похоронные дроги. Делегация писателей во главе с Бомарше представляла «семью Вольтера». Ну что ж, если в Париже он покоится в Пантеоне, то в Санкт-Петербурге он будет лежать среди хлама на чердаке. Да, на этот раз дорогие энциклопедисты потеряли всякое доверие и уважение в глазах Екатерины. Она, так восхищавшаяся ими в прошлом, теперь видит в них всего лишь двуличных чудовищ. Проповедуя свободу, равенство и братство, они стали пособниками нетерпимости, ненависти, резни. Утописты с руками по локоть в крови. Собрания их сочинений служат основанием гильотины. «Я предлагаю всем протестантским державам принять греческую религию, чтобы уберечься от чумы безверия, разврата, анархии, лицемерия и дьявольщины, противной Богу и тронам», – пишет она. Екатерина заявляет Гримму: «Я утверждаю, что достаточно будет захватить две или три лачуги во Франции, а все остальное рухнет само собой… Не понадобится и двадцати тысяч казаков, чтобы устроить зеленый ковер от Страсбурга до Парижа…» Однако она не собирается отдать этим двадцати тысячам казаков приказ выступать в поход.
Узнав в начале 1793 года о смерти Людовика XVI, Екатерина испытывает столь сильное потрясение, что врачи опасаются за ее здоровье. Идея монархического устройства ей так дорога, что она не может без содрогания перенести позорный конец французского монарха на гильотине. Это ее, Екатерину, оскорбляет толпа, это на ее, Екатеринину шею, падает тяжелый нож. «Получив известие о преступной казни короля Франции, – пишет Храповицкий, – Ее величество слегла в постель, заболев от горя. Слава Богу, сегодня ей лучше. Она говорила мне о варварстве французов, о явной незаконности подсчета голосов (тех, кто высказался за приговор королю): „Это вопиющая несправедливость, даже по отношению к частному лицу… Равенство – это чудовище, захотевшее стать королем“».
С этого момента Екатерина ощетинилась всеми своими иголками. Ее резкие высказывания заставляют трепетать Женэ. В устах императрицы Лафайет становится «дураком великим», Париж – «прибежищем бандитов», а революционеры «мерзавцами». «Надо истребить самое название французов». Для нее столицей Франции становится не Париж, а Кобленц, главный штаб эмигрантов. Она аннулирует торговый договор, заключенный с Сегюром во время путешествия в Крым; запрещает французским кораблям заходить в русские порты; рвет дипломатические отношения с Францией и высылает из России нежелательного Женэ. «Говорят, – пишет она Гримму, – что он выехал из Петербурга в красном шерстяном колпаке на голове. Это настолько глупо, что я рассмеялась, узнав об этом». Наконец, она издает указ, предписывающий всем проживающим в России французам подписать под страхом немедленной высылки составленную в резких выражениях клятву: «Я, нижеподписавшийся, клянусь перед всемогущим Богом и на святом Евангелии, что никогда, ни делом, ни помыслом, не примыкал к безбожным и крамольным принципам, исповедуемым ныне во Франции, я рассматриваю правительство, там установленное, результатом узурпации и нарушением всех законов, а смерть христианнейшего короля Людовика XVI как акт гнуснейшего злодейства… Поэтому, пользуясь надежным убежищем, которое Ее Императорское Величество государыня всероссийская соизволила мне предоставить в своих землях, я обещаю там жить, строго следуя святой вере, в которой я рожден, и, неукоснительно подчиняясь установленным Ее Величеством законам, прервать всякие сношения с французами, которые признают современное чудовищное правление во Франции, и возобновить эти связи лишь тогда, когда по восстановлении законной власти я получу на то формальное разрешение Ее Императорского Величества».
Екатерина не сомневается в восстановлении самодержавия после стольких кровавых беспорядков и принятия столь нелепых законов. Проявляя незаурядный дар предвидения, она пишет в 1794 году: «Если Франция уцелеет, она станет сильной, как никогда до сих пор… Ей только нужен высший человек, превосходящий современников, превосходящий, может быть, целый век. Родился ли он уже?.. Придет ли он? Все зависит от этого!» «Высший человек» уже родился. В Аяччо, в 1769 году. Ему двадцать четыре года, и он только что прославился при осаде Тулона.
Тем временем российские французы принялись усердно приносить присягу. Для Екатерины они уже не гости, а новые подданные, обязанные ей подчиняться. Прибытие в 1793 году графа д'Артуа приносит ей величайшее удовлетворение. До его ареста она мечтала предоставить убежище самому Людовику XVI. «Это было бы самым замечательным поступком моего царствования», – говорила она. И в самом деле, какой это был бы великолепный реванш, как замечательно могла бы отыграться тем самым принцесса Цербстская, дав приют и покровительство внуку ее заклятого врага Людовика XV и дочери Марии Терезии Австрийской, которые ее так презирали! Однако, за неимением лучшего, она устраивает пышный прием графу д'Артуа. Ее девиз – много хороших слов и как можно меньше помощи. Прежде всего, поддавшись чисто женскому тщеславию, она хочет, чтобы роскошь Зимнего дворца соперничала с пышностью Версаля. Она и Платон Зубов обращаются с гостем как с законным сыном Франции и наместником королевства. Показав себя
