непонятный факт». (Письмо от 7 (19) января 1863 года.) В самом деле, он постоянно находился на развилке дорог: был близок к заговорщикам – экстремистам, но не был тем не менее революционером; русский до мозга костей, он находил удовольствие только в жизни за границей; он двадцать лет любил одну женщину и жил рядом с ней, не надеясь ни на что другое, кроме добрых слов. Он находился на стыке двух мировоззрений, двух стран, двух судеб. Он страдал от этого бесконечного раскола и в то же время находил мрачное наслаждение в нем. В своем письме к императору он ссылался на плохое здоровье, чтобы не ехать в Россию, и просил позволения выслать ему анкету, которая позволила бы оправдать себя. Сразу же по ее получении он принялся отвечать на вопросы пункт за пунктом, серьезно и обстоятельно. Из этих объяснений следовало, что он дружил с Бакуниным и Герценом в юности, тогда, когда эти люди еще не были революционерами, что в дальнейшем сохранил уважение к ним, но что в течение ряда лет не разделяет их политические взгляды. Чтобы проучить его, Герцен поместил в «Колоколе» анекдот об авторе «Отцов и детей», виновном, по его мнению, в том, что насмехался над так называемыми репрессиями русской армии в Польше. Возмущенный Тургенев написал ему, чтобы попросить опубликовать опровержение: «Меня глубоко оскорбляет эта грязь, – писал он Герцену, – которой брызнули в мою уединенную, почти под землей сокрытую жизнь. <<…>> Наши мнения слишком расходятся – к чему бесплодно дразнить друг друга? Я и теперь не предлагаю тебе возобновления этой переписки». (Письмо от 10 (22) июля 1863 года.)
Несмотря на его уверения в лояльности, комиссия Сената отказалась принять их и отправила ему новое приглашение на «дело тридцати двух». Не подчинившись этому предписанию, он рисковал конфискацией всего своего состояния в России. Отступать было невозможно. Над Баден-Баденом тем временем тоже нависли тучи. Полинетта поссорилась с Полиной Виардо. Тургенев отправил дочь в Париж и доверил своей подруге – весьма известной в литературных кругах мадам Делессер – заботу о поисках для нее мужа. Наконец, отправился в дорогу и сам.
Он волновался не столько за то, что ожидало его в Петербурге, сколько за то, что оставлял в Баден- Бадене. Казалось, что его силой отрывали от его настоящей судьбы. По приезде в Берлин он написал Полине Виардо: «Сейчас четверть восьмого вечера, дорогая госпожа Виардо; в эту минуту вы все собрались в гостиной. Вы музицируете, Виардо дремлет у камина, дети рисуют, а я, сердце которого осталось в этой столь любимой гостиной, собираюсь поспать еще немного… Мне кажется, что я вижу сон: не могу привыкнуть к мысли, что я уже так далеко от Бадена, люди и предметы проходят передо мной, как будто бы вовсе меня не касаясь». (Письмо от 2 (14) января 1864 года.) Добравшись до цели своего путешествия, он вновь написал ей: «Баден, увы – нет! Санкт-Петербург, понедельник 6 (18) января 1864 года. Дорогая и добрая госпожа Виардо, моя рука, надписывая наверху страницы это милое название Баден, выдала мои постоянные мысли… Но я даже слишком в Петербурге!» (Письмо от 6 (18) января 1864 года.)
На следующий день он отправился в Сенат и был приглашен в просторный зал, где заседали шесть старых чиновников в мундирах, увешанных орденами. «Меня продержали стоя в течение часа, – рассказывал он. – Мне прочитали ответы, посланные мною. Меня спросили, не имею ли я чего-нибудь прибавить – потом меня отпустили, предложив явиться в понедельник на очную ставку с другим господином. – Все были очень вежливы и очень молчаливы, что является отличным знаком». На следующей встрече ему предложили дать дополнительные разъяснения письменно в реестре. Очной ставки не было. Члены комиссии были любезны. Явно они предпочитали иметь дело не с нарушителем общественного порядка, а с большим писателем, к которому благоволил сам император. «Судьи меня даже не допрашивали, – писал он Полине Виардо. – Они предпочли поболтать со мной о том, о сем». (Письмо от 13 (25) января 1864 года.) Наконец 28 января 1864 года Тургенев получил разрешение вновь выехать за границу. Герцен в «Колоколе» тотчас приписал снисходительность судей постыдному раскаянию обвиняемого. В своей статье он намекал на «одну седовласую Магдалину (мужского рода), писавшую государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она прервала все связи с друзьями юности». («Колокол», лист 177.)
Оскорбление задело Тургенева. Несколько недель спустя он напишет Герцену: «Что Бакунин, занявший у меня деньги и своей бабьей болтовней и легкомыслием поставивший меня в неприятнейшее положение <<…>>– это в порядке вещей – и я, зная его с давних пор, другого от него не ожидал. Но я не полагал, что ты точно так же пустишь грязью в человека, которого знал чуть не двадцать лет, потому только, что он разошелся с тобою в убежденьях. <<…>> Если б я мог показать тебе ответы, которые я написал на присланные вопросы – ты бы, вероятно, убедился – что, ничего не скрывая, я не только не оскорбил никого из друзей своих, но и не думал от них отрекаться: я бы почел это недостойным самого себя. Признаюсь, не без некоторой гордости вспоминаю я эти ответы». (Письмо от 21 марта (2) апреля 1864 года.)
Тем временем, чтобы забыть презрение, в котором держали его старые друзья-эмигранты, он с головой окунулся в светскую жизнь столицы. Обедал с Анненковым и Боткиным, встречался со своей дорогой госпожой Ламберт, ставшей еще более набожной, чем раньше; бывал на вечерах в Опере, на концертах под управлением Рубинштейна, на заседаниях «Общества вспоможения нуждающимся литераторам», на приеме в итальянском посольстве, на балу в Дворянском собрании в присутствии императора. «Видел государя и нахожу, что он превосходно выглядит», – напишет он Полине Виардо. (Письмо от 6 (18) февраля 1864 года.) Он поучаствовал также в банкетах литераторов, во время которых рассказал о своих связях с западными писателями, нашел издателя для романсов, написанных Полиной Виардо, помирился с Гончаровым и прочитал свою повесть «Призраки» в новом журнале Достоевского «Время», предшественник которого «Эпоха» был запрещен властями. В этой повести, совершенно фантастической, он проповедует философию, очень близкую философии Шопенгауэра: высшей безучастности природы, бесполезности всякой человеческой деятельности, недолговечности, тщетности произведений искусства, отвращения к самому себе. Что касается идеи птичьего полета на большой высоте, то она преследовала его со времени той мечты о левитации, о которой он в 1849 году рассказал Полине Виардо. «Мне стало скучно, – читаем мы в „Призраках“, – хуже, чем скучно. Даже жалости я не ощущал к своим собратьям: все чувства во мне потонули в одном, которое я назвать едва дерзаю: в чувстве отвращения, и сильнее всего, и более всего во мне было отвращение – к самому себе». Этот двойной аспект – ирреальности и горького пессимизма – смутил друзей и критиков. М. А. Антонович в «Современнике» посчитал, что повесть была сделана наспех и производила впечатление неопределенное. Д.И. Писарев в «Русском слове» назвал ее «пустяком», другие решили, что писатель выдает остатки и что талант автора стал значительно ниже. Что касается Достоевского, то, лицемерно похвалив Тургенева и порадовавшись публикации текста в первом номере «Эпохи», он написал брату Михаилу: «По-моему, в них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия много выкупит». (Письмо от 26 марта 1864 года.) А Тургенев доверительно писал Полине Виардо: «Друзья мои немного испуганы и шепчут слово: „нелепость“!» (Письмо от 19 (31) января 1864 года.)
С некоторых пор ему стало казаться, что в России ему делать больше нечего. «Не могу сказать вам, до какой степени постоянно я думаю о вас, – писал он вновь Полине Виардо. – Мое сердце буквально тает от умиления, едва ваш милый образ – не скажу: является мне мысленно – потому что он никогда не покидает меня – но как будто приближается ко мне». (Письмо от 24 января (5) февраля 1864 года.) В конце февраля он выехал в Баден-Баден. Оттуда отправился в Париж, чтобы повидаться с дочерью, которой госпожа Делессер активно подыскивала мужа. Полинетта только что отказала некоему Пине. «Я никогда не желал для тебя другого брака, кроме брака по любви, – скажет ей отец, – а когда ее нет – все остальное не имеет значения. Вот еще один павший претендент: не будем больше об этом говорить». (Письмо от 3 (15) марта 1864 года.)
Тем временем он узнал, что процесс «тридцати двух» закончился в Петербурге и он был объявлен непричастным к делу, тогда как людям едва ли более виновным, чем он, был вынесен тяжелый приговор. Некоторые подозреваемые были даже осуждены на каторжные работы в Сибири. Тургенев был счастлив оттого, что так легко отделался, и в то же время опечален тем, что другим не повезло. Отныне его разрыв с лондонскими эмигрантами был окончательным. Он страдал от этого, ибо любил быть любимым. Утешить его в его отчаянии могла лишь работа. Рядом с Полинеттой и ее гувернанткой мадам Иннис он в два дня написал повесть «Собака» и принялся за «Речь о Шекспире». После чего отправился в Баден-Баден, куда его влекла неотразимая Полина Виардо. Однако он хотел видеть не только ее, но и ее семью, мужа, детей. Вдали от них
