Иван Тургенев

современники говорят мне, качая головами: „ты, братец, опростоволосился и даже нас обидел. <<… >> Мне остается сделать, как в цыганской песне: „снять шапку да пониже поклониться““». И там же: «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса. Вглядитесь в лица Н<<икола>>я П<<етрович>>а, П<<авл>>а П<<етрович>>а, Аркадия. Слабость и вялость или ограниченность. Эстетическое чувство заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко?» (Письмо от 14 (26) апреля 1862 года.) Однако напрасно он – то унижаясь, а то возмущаясь, то в личных разговорах, а то в письмах – оправдывался перед друзьями. Для большей части его читателей левого направления он предал свои идеи. Если Достоевский, Анненков, Боткин, Тютчев рассыпали похвалы, то Фет, Аксаков, даже Герцен упрекали его в том, что написал памфлет, слишком откровенно направленный против новой команды «Современника». Его хулители легко забыли его позицию в защиту преследуемых революционеров. В начале года, находясь в Париже, он принял Бакунина, бежавшего из Сибири, обеспечил его годовым содержанием в тысячу пятьсот франков и поставил подпись в его защиту. По возвращении в Санкт-Петербург испросил и добился разрешения посетить братьев Бакуниных, заключенных в Петропавловской крепости. Эти неоднозначные демарши, помноженные на его дружбу с Герценом, вызывали подозрительное отношение властей. Однако их было недостаточно для того, чтобы обелить его в глазах прогрессистов. Имя Базарова висело на его груди как табличка бесчестия. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, – отныне он был виновен в преступлении против молодого поколения.

Глава VIII Баден-Баден

С некоторых пор Полина Виардо заметила, что мощное, волнующее контральто стало подводить ее. Каждый раз, когда выходила на сцену, она боялась потерять голос. Уже в «Орфее» Глюка, своем недавнем триумфе, она больше играла, нежели пела. Не желая встретить неодобрение публики, которая когда-то обожала ее, она предпочла сама уйти со сцены. В сорок один год она сохранила величественную осанку, живой взгляд и очаровательную улыбку. Отныне она решила вести спокойную жизнь в окружении детей (Луизы – старшей, Клоди – любимицы Тургенева, Марианны и четырехлетнего Поля), давая уроки пения, сочиняя музыку, организовывая концерты. Она могла бы, конечно, обосноваться в Париже. Но, с одной стороны, ей не хотелось жить в бездеятельности в городе, где она познала славу, а с другой – она, как ее муж, как Тургенев, враждебно относилась к авторитарному режиму Наполеона III.

Продав замок в Куртавнеле, она остановилась в Германии, в Баден-Бадене, где сначала наняла квартиру, а затем купила большую виллу, которую собиралась сделать своим постоянным домом. Взгляды Тургенева тотчас обратились к этому мирному зеленому курортному городку, где жила женщина, которую он никогда не переставал любить. В России он с горечью чувствовал враждебное отношение к себе и своему творчеству части своих соотечественников. Экзальтированная молодежь изгнала его за пределы родины. Почему бы не заглянуть в Германию, чтобы изменить ход мыслей? Он отправился в Баден-Баден и был очарован сельскими пейзажами и приемом Полины Виардо. После охлаждения отношений он нашел ее такой же живой, соблазнительной и хорошо к нему расположенной, как в лучшие времена их связи. Конечно, с ее стороны это была уже не любовь, но нежная дружба, уважительное отношение, которые наполняли его покоем, как ласковое тепло заходящего солнца.

В этой идиллической атмосфере он познакомился с первыми статьями Герцена, появившимися в «Колоколе», озаглавленными «Концы и начала» и написанными в форме открытых писем к Тургеневу. Восхищаясь благородными идеями Герцена, Тургенев не мог более одобрять новую панславистскую ориентацию своего друга, который критиковал мелочную и меркантильную цивилизацию Западной Европы и прославлял прадедовские ценности русского народа, единственно способного, по его мнению, спасти человечество от краха. Бакунин и Огарев высмеяли взгляды Герцена. Возрождающая миссия русского народа была для них очевидной, и они нападали на тех, кто, как Тургенев, верил еще в просветительские добродетели Запада. Они обвиняли его в том, что из-за усталости, лени, «эпикуреизма» или, может быть, своего возраста он отдалился от них. Задетый за живое, Тургенев отвечал Герцену, что его приверженность западным принципам и учреждениям отнюдь не была знаком старости: «Мне было бы двадцать пять лет – я бы не поступил иначе – не столько для собственной пользы, сколько для пользы народа». (Письмо от 26 сентября (8) октября 1862 года.) Он начал писать ответ на статьи «Колокола», однако попросил Герцена опубликовать его без имени автора, чтобы избежать преследований. Он не закончил работу, когда получил от русских властей официозное предостережение, предписывавшее избегать всякого сотрудничества в мятежном журнале. Он не пожелал из осторожности скомпрометировать себя еще раз и ограничился тем, что показал Герцену несколько страничек, которые уже написал. Он отказался равно подписать подготовленный Огаревым и одобренный Герценом и Бакуниным «Адрес Александру II», касавшийся нового положения крестьян. Он видел в этом неверный шаг, который мог обернуться против его авторов и скандально деформировал демократические идеи. «Главное наше несогласие с О<<гаревым>> и Г<<ерценом>> – а также с Бакуниным – состоит именно в том, что они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс в России, предполагают революционные или реформаторские начала в народе, – писал он Лугинину, – на деле же это – совсем наоборот. Революция в истинном и живом значении этого слова <<…>> существует только в меньшинстве образованного класса – и этого достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем». (Письмо от 26 сентября (8) октября 1862 года.) А в письме к Герцену пояснял: «Огареву я не сочувствую, во 1-х) потому, что в своих статьях, письмах и разговорах он проповедует старинные социалистические теории об общей собственности и т. д., с которыми я не согласен; во 2-х) потому, что он в вопросе освобождения крестьян и тому подобных – показал значительное непонимание народной жизни и современных ее потребностей». (Письмо от 21 ноября (3) декабря 1862 года.) Несмотря на расхождения во взглядах с Тургеневым, Бакунин был признателен ему за обращение к властям для того, чтобы разрешить его жене, которую задерживали еще в Сибири, выехать к нему за границу. «Ты единственный из оппозиционного лагеря, кто остался нашим другом, – писал ему он, – с тобой одним мы можем говорить с открытым сердцем». (Письмо от 23 сентября 1862 года.) Но с Лугининым он поделился своей тайной мыслью: «Тургенев – талантливый литератор, прекрасный человек, но в политике он – шут». (Письмо от 8 (20) октября 1862 года.)

Отвергнутый русскими друзьями Тургенев еще больше сблизился с семейством Виардо. Полина, ее муж, ее дети были его семьей и почти частью его жизни. Весной 1863 года он нанял комнату в Баден-Бадене и обосновался там вместе с дочерью и ее гувернанткой мадам Иннис. Для него этот немецкий городок был вторым Куртавнелем, ибо Полина выбрала его своим местом жительства. Каждый уголок его был связан с этой женщиной. Совместные прогулки по аллеям парка, оживленные разговоры с гостями, музыкальные вечера или чтение вслух и периодическая работа над повестью «Призраки», давно обещанной Достоевскому. Эти разнообразные занятия рождали в Тургеневе редкое ощущение полноты жизни. Луи Виардо был не только желанным собеседником и веселым собратом по охоте. Этот утонченный, эрудированный человек страстно любил литературу. С ним Тургенев переводил на французский язык сочинения Гоголя, Пушкина, некоторые свои произведения. Он уважал его и любил, не разделяя тем не менее всех его взглядов на искусство. Рядом с мужем и женой он обрел двусмысленный комфорт, обманчивый покой, которые заменяли ему счастье. Однако даже в Баден-Бадене он не смог укрыться от забот. В конце предыдущего года на австро-итальянской границе был арестован посланник Герцена, который доставлял подпольные издания и письма от лондонских эмигрантов к сочувствующим им в России. Имя Тургенева в этой переписке часто упоминалось. По приказу правительства он был привлечен по процессу «лондонских пропагандистов», так называемому «делу тридцати двух». Ему надлежало явиться в сенатскую комиссию в Санкт-Петербург, чтобы ответить за свои связи с революционными кругами. Он последовал совету посла России в Париже Брудберга и написал прямо императору, чтобы заявить о своей непричастности. «Я не считал себя заслуживающим подобный знак недоверия. Образа мыслей своих я никогда не скрывал, деятельность моя, вся моя жизнь известны и доступны каждому, но предосудительных поступков я за собою не знаю» (Письмо от 22 января (3) февраля 1863 года.) И в самом деле, не абсурдно ли упрекать его в дружбе с политическими изгнанниками в то время, как они оттолкнули его как отсталого либерала? «Вызвать меня теперь <<в Сенат>>, после „Отцов и детей“, – писал Тургенев Анненкову, – после бранчливых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно – чуть не публично – разошелся с лондонскими изгнанниками, т. е. с их образом мыслей, – это совершенно