Именно в Париже он узнал об обнародовании императорского манифеста 19 февраля 1861 года, принесшего освобождение крепостным. Его радость была так велика, что он, считавший себя человеком далеким от религии, отправился на благодарственный молебен в православную церковь. Он торопился вернуться в Россию, чтобы переживать на месте волнующие события освобождения, однако под разными предлогами задержался во Франции. Герцену, который упрекал его за эти уловки, Тургенев, ничуть не смущаясь, писал: «Охота же тебе поворачивать нож в ране! Что же мне делать, коли у меня дочь, которую я должен выдавать замуж, и потому поневоле сижу в Париже? Все мои помыслы – весь я в России». (Письмо от 25 февраля (9) марта 1861 года.) И умолял Анненкова осведомить его о настроениях в русской деревне после шока эмансипации. «Здесь, – писал он ему, – господа русские путешественники очень взволнованы и толкуют о том, что их ограбили». (Письмо от 22 марта (3) апреля 1861 года.)
Наконец 21 апреля (3) мая 1861 года он отправился в дорогу. По приезде в Спасское он занялся определением судьбы своих крестьян. Согласно новому статусу, каждый мужик получал в полную собственность свой дом, прилегающий к нему участок и надел, равный тому, который обрабатывал раньше. Государство выдавало компенсацию деньгами за этот надел помещику, а крестьяне должны были в течение 49 лет вернуть долг государству по шести копеек на предоставленный рубль, включая амортизацию и проценты. Мировые посредники на общественных началах, избираемые из почетных граждан местности, должны были наблюдать за разделом. Чтобы определить площадь предоставляемых бывшим крепостным наделов, следовало принимать во внимание характер почвы, климат, местные обычаи. Исходя из этого Россия была разделена на три зоны: черноземные, или плодородные, земли, неплодородные земли, степи. Эта сложная система вызывала недовольство и помещика, который считал, что у него отняли состояние, которое унаследовал от предков; и мужиков, которые не понимали, почему господские земли не передаются им целиком и бесплатно. Тургенев, который ожидал вздоха облегчения со стороны народа, был разочарован. Вместо братского сближения между освобожденными крепостными и их старыми хозяевами он видел с обеих сторон рост недоверия, лжи, враждебности. Каждая сторона старалась обмануть другую. Жестоко спорили за определение малейшей пяди земли при установке межевых знаков. «С моими крестьянами дело идет – пока – хорошо, – писал Тургенев своему другу Полонскому, – потому что я им сделал все возможные уступки, – но затруднения предвидятся впереди». (Письмо от 21 мая (2) июня 1861 года.) И тому же Полонскому говорил: «Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону от церкви по саду приблизится толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: „Ну, братцы, что вам нужно?“ – отвечают: „Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй… Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и их (указывая на гостей) повесить“. А Анненков получил от Тургенева следующее признание: „Мои уступки доходят до подлости. Но Вы знаете сами, что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа – безумие. <<…>> Всякие доводы теперь бессильны“». (Письмо от 7 (19) июня 1861 года.)
Толстой согласился самолично быть мировым, чтобы полюбовно уладить споры между помещиками и крестьянами. Тургенев пригласил его в Спасское и после обеда, желая засвидетельствовать свое доверие, передал ему рукопись только что законченного романа «Отцы и дети». Уставший от дороги и отяжелевший от обеда Толстой, пробежав глазами несколько страничек, заснул. Тургенев расстроился, однако досады своей не показал. На следующий день мужчины отправились в имение Фета Степановку, находившееся от них в 70 верстах. Едва сели за стол с самоваром, как разгорелась ссора. Разговор зашел о благотворительности. Тургенев с гордостью рассказал, что его дочь Полинетта, которую воспитывала английская гувернантка мадам Иннис, получала каждый месяц определенную сумму, чтобы оказывать помощь «своим бедным». «Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности». – «И это вы считаете хорошим?» – спросил Толстой. «Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой». – «А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену». – «Я вас прошу этого не говорить», – воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями. «Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден», – отвечал Толстой. Фет хотел было изменить тему разговора, однако побледневший от гнева Тургенев уже подскочил к Толстому: «Так я вас заставлю молчать оскорблением!» С этими словами он выскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через минуту, успокоившись, он вернулся в столовую и сказал Фету и его жене: «Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь». (Эта сцена подробно описана в «Воспоминаниях» А. Фета.) Пробормотав несколько извинительных слов Толстому, сконфуженный и расстроенный Тургенев уехал в Спасское.
Толстой в свою очередь попрощался с гостями. Однако в дороге утихший было гнев воспылал с новой силой. Он остановился в Новоселках, имении своего друга Борисова, и оттуда отправил с верховым угрожающую записку Тургеневу: он требовал прислать письмо-извинение, которое мог бы «показать Фету и его жене», или явиться самолично на дуэль на почтовую станцию Богослов, где он будет его ждать. Оскорбленный, униженный, но сознающий нелепость ситуации, Тургенев ответил: «Я могу повторить только то, что я сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны – и попросил у Вас извинения. Это же самое я готов повторить теперь письменно – и вторично прошу у Вас извинения. – Происшедшее сегодня поутру доказало ясно, что всякие попытки сближения между такими противуположными натурами, каковы Ваша и моя, – не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами». (Письмо от 27 мая 1861 года.)
Примирительный тон письма, конечно, сгладил бы гнев адресата, но Тургенев по недосмотру переправил его Борисову в Новоселки, считая, что Толстой еще находится там, в то время как тот уже переехал на почтовую станцию Богослов, где ждал ответа на свой вызов. Так как курьер на почтовой станции не появился, то Толстой, обезумевший от гнева, написал второе письмо, требуя немедленной дуэли. Не той пародии на удовлетворение чести, на которой два писателя обменяются несколькими пулями, заботясь о том, чтобы промахнуться, и закончат вечер, распивая шампанское. Он назначил место выяснения отношений – опушка леса у Богослова – и просил Тургенева быть там следующим утром с пистолетами. На заре слуга, приехавший из Новоселок, привез ему ответ Тургенева на его первое письмо; затем другой слуга – из Спасского – спешно прибыл с ответом на второе. «Скажу без фразы, – писал Тургенев, – что охотно бы выдержал Ваш огонь, чтобы тем загладить мое действительно безумное слово. То, что я его высказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это не чему иному, как раздражению, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений. Это не извинение, я хочу сказать – не оправдание, а объяснение. И потому, расставаясь с Вами навсегда, – подобные происшествия неизгладимы и невозвратимы, – считаю долгом повторить еще раз, что в этом деле правы были Вы, а виноват я. Прибавлю, что тут вопрос не в
На этот раз Толстой посчитал урок достаточным. Впрочем, с недавних пор он чувствовал себя настроенным на христианское благодушие. Перейдя легко с гнева на милость, он ответил своему противнику: «Милостивый Государь, Вы называете в письме своем мой поступок
