газета получилась действительно демократичной, однако Ленин требовал выгнать из редакции все элементы, не принадлежащие к партии, чтобы создать неуязвимую команду, слепо преданную идеям марксизма. Именно это последнее обстоятельство и поставило на газете крест. Тон «Новой жизни» стал настолько агрессивным, что 2 декабря 1905 года газета была запрещена. На смену ей в неумирающем деле борьбы пришли другие издания, более или менее легальные.
7 декабря 1905 года Москву парализовала общая забастовка, организованная большевиками. В тот же день на место событий явился Горький, чтобы участвовать в раздаче бастующим оружия. Его квартира стала оперативным центром организации уличных боев. Первые столкновения с силами правопорядка были жестокими и кровавыми. Возведенные в спешке баррикады взять штурмом не удавалось. «Хороший бой! – писал Горький Пятницкому 10 декабря. – Гремят пушки – это началось вчера с 2 часов дня, продолжалось всю ночь и непрерывно гудит весь день сегодня… Рабочие ведут себя изумительно!.. У Николаевского вокзала площадь усеяна трупами, там действуют 5 пушек, 2 пулемета, но рабочие дружины все же ухищряются наносить войскам урон… Вообще – идет бой по всей Москве!» В некоторых полках начались митинги, и определенная часть солдат не скрывала своей симпатии к повстанцам. Не испытывая уверенности в московском гарнизоне, правительство прислало из Санкт-Петербурга Семеновский полк с артиллерией. Три дня спустя восстание было подавлено. Итог: тысячи убитых и раненых. Искупавшись в крови, Москва вновь обрела спокойствие. Страна жила, не зная, избежала ли она ужасного несчастья или только что упустила шанс на политическое обновление. В конце концов, казалось, все налаживается: у России теперь есть Дума, свободы собраний и слова практически добились, Портсмутский мир положил конец унизительной войне с Японией. Однако тайно циркулировала прокламация Горького: «Пролетариат не побежден, хотя и понес потери. Революция укреплена новыми надеждами, кадры ее увеличились колоссально… Русский пролетариат подвигается вперед к решительной победе, потому что это единственный класс, морально сильный, сознательный и верящий в свое будущее в России».[29] Никогда Горький не чувствовал себя таким нужным. Однако в реакционном климате его личное положение становилось все более ненадежным. Без сомнения, его должны были снова арестовать. Чтобы спасти его от этой угрозы, его друзья-большевики посоветовали ему уехать в Соединенные Штаты. Там он воспользуется своим международным именем, чтобы собрать деньги в партийную кассу. Это еще один способ служения делу. Горький тут же согласился и стал собираться, в большой тайне, покинуть родину.
Глава 12
Гнев эмигранта
Решившись уехать за границу, Горький действовал сознательно – в интересах не только своих товарищей, но и в своих собственных. Дело в том, что уже некоторое время, не ставя под сомнение необходимость борьбы против самодержавия, он больше не чувствовал себя комфортно в своей личной жизни. После семи лет совместной жизни он расстался, в 1903 году, со своей первой женой, Екатериной Пешковой. Однако официально развод они не оформили. Как и, собственно, не было разрыва как такового. Отдалившись один от другого, они сохранили между собой отношения привязанности, доверия и уважения. Их дети, Макс и Катюша, жили с матерью. Горький же недавно связал свою жизнь с Марией Андреевой. До самозабвения преданная своему новому другу, она пренебрегала театром, чтобы следовать за ним, куда бы он ни ехал и что бы ни затевал. Он же, однако, хотя и был по-настоящему увлечен ею, на публике воздерживался от каких-либо сентиментальных проявлений. Хотя свои политические страсти он изливал в письмах обильно, о делах сердечных он не говорил своим друзьям ни слова. Словно бы эта сторона должна была оставаться в тени, с тем чтобы все освещение было сосредоточено на деятельности борца- революционера.
Когда Горький предложил Марии Андреевой покинуть Россию по заданию партии, чтобы готовить революцию за границей, она охотно согласилась. Ее сопровождение в этом путешествии было для Горького тем более желательным, что она говорила на многих иностранных языках, тогда как он ни на одном, и она могла, таким образом, быть при нем переводчицей.
Они отбыли вместе, тайно, пересекли финскую границу и в феврале 1906 года прибыли в Берлин. Европа уже давно открыла Горького. Шесть издательских домов публиковали его произведения в Германии; во Франции его реноме поддерживалось благодаря восторженным исследованиям Мелькиора де Вогюэ; «На дне» и «Дети солнца» с триумфом шли на берлинских сценах, витрины книжных магазинов были увешаны книгами и фотографиями автора. Вскоре после его приезда Макс Рейнхардт, заправлявший немецким театром, устроил в его честь вечер. Когда Горький появился на сцене, присутствующие поднялись со своих мест, чтобы его поприветствовать, восторженно крича: «Hoch!» Сбор от этого вечера пошел в кассу большевистской партии.
Встретившись с лидерами немецких социал-демократов, Либкнехтом и Бебелем, Горький счел, что в Германии ему делать больше нечего, и отправился в Париж, где его ждало деликатное поручение. Этой весной 1906 года русское правительство, разоренное глупой русско-японской войной, просило у западных стран займа, который позволил бы ему выправить внутреннюю ситуацию в стране. Горькому было поручено настроить общественное мнение Франции против оказания помощи царскому режиму. 9 апреля 1906 года газета «L’Humanitеe»[30] опубликовала его статью «Pas un sou au gouvernement russe!» («Не давайте денег русскому правительству!»). Этот призыв был с готовностью поддержан Обществом друзей русского народа, в президиум которого, помимо Анатоля Франса, входили Стейнлейн, Мирбо, Ланглуа, Сеньобос. Вскоре Горький написал Анатолю Франсу, чтобы выразить свою благодарность: «Искренно уважаемый мною собрат по оружию! Когда я узнал, что во Франции образовалось Общество друзей русского народа – этот день был днем моей великой радости… Ибо Ваше отношение к русскому народу не только подтверждает мою веру в силу искусства – оно воскрешает в мире великую мечту о братстве народов… Моя родина – страна невыразимых, безумных, зверских насилий над человеком, – моя родина становится кошмаром всего мира… Я знаю русский народ и не склонен преувеличивать его достоинства, но я убежден, я верю – этот народ может внести в духовную жизнь земли нечто своеобразное и глубокое, нечто важное для всех. Придавленный к земле своекорыстными стремлениями Романовых утвердить свою власть, расшатанную их бездарностью и жестокостью, ныне мой народ поднимает голову, он хочет открыто бороться за свою свободу со зверями – владыками его судьбы… Все честное, смелое, искреннее дружно встало на сторону народа – все чувствуют, что только его сила может спасти страну от гибели, и даже священники, старые враги его, идут ныне во главе крестьян-революционеров. А бездарное, выродившееся семейство Романовых, желая во что бы то ни стало удержать в своих руках власть над страной, обезумевшее от страха потерять эту власть, окружает себя всем, что есть в России подлого, зверского, позорного… Министр Дурново, публично обвиненный в краже казенного овса, не выгнан из кабинета министров. Он дает балы, и его дом охотно посещают все воры, убийцы, окружающие трон последнего из Романовых и самого жалкого из них… Русский народ понимает, что его хотят грубо обмануть, и не поддается обману. Он готовится к бою.
Общество друзей русского народа издало это письмо брошюрой под названием «Письмо Максима Горького Анатолю Франсу о русских займах и ответ Анатоля Франса». Включенный в нее ответ был таков: «Приветствую и чту Вас как поэта и человека действия, имевшего счастье пострадать за дело, которому служит Ваш гений. Это дело восторжествует… В качестве председателя Общества друзей русского народа я шлю Вам свои пожелания успеха в освободительной революции и свидетельствую Вам, что с горьким негодованием помышляю о том, что французские капиталисты могли доставить деньги правительству палачей, мучающему Ваш великодушный народ».
Несмотря на это возмущение общественности, французские банки с одобрения правительства заём дали. И Горький в возмущении ответил памфлетом дерзости неслыханной. Обращаясь к «Прекрасной Франции», он писал: «Все лучшие дети твои – не с тобой. Со стыдом за тебя, содержанка банкиров,
