Моя столь длинная дорога

кивала головой, слабая, счастливая, уже не вполне понимая значение события. Узнавала ли она своего сына в облаченном в зеленые одежды господине? На столе были приготовлены русские закуски – отпраздновать французскую награду.

– Выходит, все эти годы вы никогда не отрывались от родителей?

– Никогда. Раз в неделю мы собирались у них на семейный обед. Этот священный обычай никогда не нарушали ни Гит, ни мой брат, ни моя невестка, ни я сам. Без волнения не могу вспоминать об этих обедах. Приходили мы точно в назначенный час, иначе отец начинал беспокоиться. Мать, когда она была еще бодра, старалась приготовить наши любимые блюда: блины, борщ, бефстроганов, пирожки, кулебяку. На столе всегда была водка. Мне кажется, нет более вкусной кухни, чем русская, и я ел и пил за четверых, как в детстве. Разговор велся по-русски и по-французски. Брат и я рассказывали, как прошла неделя, говорили о наших планах, о работе. Родители с сияющими лицами слушали нас. Отец сидел между двумя невестками, мать между двумя сыновьями. Жена брата – русская, и Гит среди нас была единственной француженкой – наставал ее черед быть в изгнании. Иногда отец брал ее руку и заглядывал ей в глаза, как бы извиняясь за то, что она – в другой стране. В ответ она весело улыбалась. Вечером она говорила мне, что как будто вернулась домой после путешествия за пределы Франции.

После моего избрания в Академию я закончил пенталогию «Свет праведных» и тотчас взялся за короткий роман из французской жизни – «Необычная дружба». Мне хотелось обновления. Для меня одна из радостей творчества заключается в разнообразии проблем, которые я затрагиваю, и изобразительных средств, которые использую. Я не хочу быть создателем одной-единственной атмосферы, автором одной и той же книги. Закончив историю какой-нибудь группы персонажей, я стараюсь как можно дальше отойти от их эпохи, от их треволнений.

В «Необычной дружбе» рассказывается история супружеской любви, разрушенной вторжением юношеской дружбы. Это роман неясный, сложный, где невыраженное гораздо важнее выраженного, роман, который нужно читать между строк, по сути, тема книги – уничтожение настоящего прошлым. Стремясь создать впечатление наплыва одного временного плана на другой, я самым естественным образом нашел некоторые приемы: изменял времена глаголов в одной и той же фразе, сталкивал образы прошлого и настоящего, постоянно переставлял данные психологического календаря. Подобная техника письма была мне необходима, чтобы заставить читателя почувствовать хронологическую путаницу, в которой барахтается мой герой.

В основе романа – реальное событие. У нас с Гит был обычай отмечать годовщину свадьбы. Как-то вечером мы по этому случаю обедали в ресторане в Сен-Тропез. Вдруг меня охватило смутное беспокойство. Нам было так хорошо вдвоем, что я боялся появления какого-нибудь докучливого третьего. Едва успел я поделиться с Гит моими опасениями, как этот третий предстал перед нами в обличье давно потерянного из виду друга юности. Мы с трудом отделались от него. Впоследствии я вообразил в подобной ситуации героя какого-нибудь романа и его жену. Но на этот раз от друга юности избавиться не удалось. Бернар, этот друг юности, – посланец не то ада, не то рая, в зависимости от того, под каким углом зрения смотреть. Блестящий, красноречивый, жизнелюбивый, поверхностный, он оказывается между Жаном и Мадлен – парой, тесно спаянной. Своим присутствием, воспоминаниями, которые он пробуждает в душе Жана, сожалениями, которые он ему внушает, Бернар ставит под сомнение самую основу счастья, выглядевшего неуязвимым. Он заставляет Жана усомниться в правильности избранного пути, возбуждает в нем тоску по тому, кем он мог бы стать. Он, наконец, смущает воображение Мадлен. Параллельно любовной линии в романе развивается и линия служения науке. Жан возглавляет работу в Национальном научно- исследовательском центре. Он изучает электрическую активность нервной системы. Свои опыты он ставит на кошках. Муж Мишель Моруа, доктор Робер Наке, руководитель научных исследований в C. N. R. S.,[29] снабдил меня трудами, необходимыми для посвящения в тайны этой области знания, водил меня по лабораториям и прочел мою рукопись.

До самого конца книги читатель так и не узнает, что же в точности произошло между Мадлен и Бернаром. Обманули ли они доверие Жана? Было ли в чем им упрекнуть друг друга при жизни – Мадлен и Бернар гибнут в автомобильной катастрофе? Я кончил рассказ вопросительным знаком, так как в «Необычной дружбе» я скорее подсказывал, чем показывал. Читателю предстоит самому докопаться до истины, основываясь на сведениях, которыми я скупо его снабдил. Чтобы усилить общее впечатление неопределенности, я написал книгу совсем простым языком; он не приковывает внимания, читатель в какой-то степени забывает о нем.

– А в других ваших книгах?

– На мой взгляд, обычно мой стиль более красочен. Вопреки видимости, я много работаю над фразой. Неряшливый стиль – следствие неясности мысли. Зачеркивать, править, вычищать, начинать сначала – необходимо.

– Вы придерживаетесь флоберовской концепции техники письма?

– Поверьте, все писатели разделяют ее. Даже те, кто претендует на ниспровержение устаревших догм. Выбор точного слова – закон для всех. При этом, должен заметить, сегодня невозможно писать так, как в эпоху Флобера. Я писал бы так, если бы мог, но в лучшем случае из-под моего пера выйдет старательное подражание. Окружающая нас среда налагает свой отпечаток на мышление и язык. Сам того не ведая, я подвергаюсь воздействию газет и книг, которые читаю, музыки и разговоров, которые слышу, фильмов, театральных спектаклей, афиш, которые вижу, – всей совокупности линий, знаков, ритмов, звуков, формирующих современную действительность. Человек своего времени, я мыслю и рассказываю как человек своего времени и для своих современников. Так называемый «традиционный роман» является, по сути дела, дальнейшим развитием предшествовавших ему форм романа. Он обновляет литературу, но не потрясает ее основ. Его своеобразие не бросается в глаза, но оно тем не менее существует. И это не расчет и не обман, а всего лишь результат воздействия на писателя окружающей действительности.

– Считаете ли вы, что, написав столько книг, овладели техническим мастерством, набили руку, если можно так выразиться?

– Ни в коей мере. Каждая новая книга возвращает меня в пустыню невыраженного. Все приходится начинать сначала, как если бы я ничего еще не написал. Я думаю: «То, что я сделал до сих пор, не считается. Вот теперь я развернусь. Но сумею ли?» Энтузиазм, смешанный с тревогой, преследует меня на протяжении всей работы над книгой. Я непрерывно перехожу от воодушевления к отчаянию. Терзаюсь сомнениями, готов все бросить, но тут какая-нибудь удачная фраза или оригинальная психологическая деталь возвращают мне веру в мое начинание, и я снова принимаюсь за работу, а через несколько страниц все повторяется сначала.

Закончив и опубликовав книгу, я быстро о ней забываю: я уже думаю о следующей. Я никогда не перечитываю мои первые книги. К чему мне перечитывать их, если я ничего больше не могу для них сделать? Они отделились от меня, они живут самостоятельной жизнью в мире других людей.

– Вернемся к вашему желанию обновлeния. Kоpoткий ромaн, наверное, легче писать, чем роман-поток?

– А какую дистанцию легче пробежать: сто метров или пять тысяч? Между двумя этими задачами нет ничего общего. План, способ и темп их выполнения совершенно разные. Я люблю длинные многотомные романы, потому что они позволяют медленно кружить вокруг персонажей, год за годом наблюдать за их метаморфозами, сгущать вокруг них домашнюю атмосферу, растягивать или спрессовывать проходящее время. Короткий роман я люблю за стремительность в развитии действия, за набросанные несколькими штрихами характеры, за недоговоренность фраз, намеками воссоздающих вымышленный мир.

– К какой литературной школе вы себя причиcляeтe?

– Ни к какой. По-моему, нет ничего более опасного для художника, чем замкнуться в системе одной школы, какой бы она ни была. Возьмите историю литературы. Вы убедитесь, что выдающиеся произведения являются таковыми не потому, что их авторы неукоснительно соблюдали правила, принятые в эпоху, когда эти произведения создавались, а потому, что, несмотря на эти правила, вне этих правил, автор сумел вложить в свое творение общечеловеческое содержание. Сохрани нас Бог от террора в хрупком королевстве художественной литературы! Только теоретики, жадные до разного рода классификаций, могут проповедовать превосходство одного жанра литературы над другим. Давно известно, что дискриминационные меры, направленные против той или иной формы художественного творчества, через несколько лет неизменно разоблачаются как непростительная ошибка. Невозможно направлять