Моя столь длинная дорога

Несмотря на размах работ, Гит удалось спасти от заступа рабочих старую виноградную лозу с узловатым стволом, которая увивала южный фасад дома. Ее виноградины – настоящее пиршество для дроздов. Вся страна утыкана пугалами – отпугивать дроздов, а у нас стол для них был всегда накрыт. Гит разорялась на семена – лишь бы привлечь в сад птиц. И они гнездились во всех уголках здания. Птичий свист и чириканье будили нас на рассвете. Теперь работы закончены. Дом прост, элегантен, комфортабелен – мирный приют вдали от шумных дорог.

Тем временем наши дети, Жан-Даниэль и Минуш, обзавелись семьями и разъехались в разные стороны. Минуш вышла замуж за американца и жила с ним в Нью-Йорке. Расставшись с дочерью, Гит очень страдала от разлуки и старательно это скрывала. По ту сторону океана Минуш с трудом привыкала к американскому образу жизни. Через четыре года наш зять получил от фирмы, где служил, новое назначение – в ее французский филиал, и молодая пара вернулась в Париж. И снова наш дом наполнился жизнью.

– Вы подолгу живете в загородном доме, но, по-моему, там работаете еще больше, чем в Париже. Ваша продукция в эти годы весьма значительна. Вы не только выпустили в свет трилогию об Эглетьерах, но и опубликовали в 1965 году биографию Толстого.

– Я рассказывал, как, еще ребенком, читал вслух родителям по-русски «Войну и мир». В те далекие годы началось мое боготворение Толстого. Мысль написать о нем книгу давно преследовала меня, но я всегда отгонял ее: необъятность задачи отпугивала меня. Наконец, дружеская настойчивость одного издателя победила мои опасения. Я погрузился в работу, как погружаются в религию. Более двух лет я жил, околдованный этой исполинской фигурой, все отчетливее вырисовывавшейся по мере того, как я подвигался в моем труде. Жизненный путь некоторых выдающихся личностей (например, Лермонтова) трудно восстановить из-за недостатка сохранившихся материалов. Главная трудность изучения биографии Толстого, наоборот, в обилии, разнообразии и противоречивости документов. Только его произведения и письма составляют 90 объемистых томов юбилейного советского издания. Но ведь он в течение шестидесяти лет вел дневник. И жена его Софья Андреевна тоже день за днем записывала свои впечатления. И то же делали его дочери. И его друзья. И помощники. Кроме того, не было ни одного посетителя, который бы не счел своим долгом опубликовать воспоминания о встрече и беседе с Мастером. Эта колоссальная груда печатных материалов колебалась передо мной, подобно бездонному, покрытому плавунами болоту. Я проверял каждое мгновение, каждый факт его жизни, сопоставляя и сравнивая множество разных свидетельств, чтобы выбрать наиболее убедительное. Эти настойчивые поиски истины настолько приблизили меня к моему герою, что вскоре я мог представить его себе входящим в комнату, пьющим чай, беседующим с учениками, как если бы я в действительности был знаком с ним при его жизни. Бесчисленные фотографии, сделанные его близкими во все периоды его жизни и при всех обстоятельствах (за работой, верхом на лошади, пилка дров, на покосе, с детьми на уроке чтения), помогали мне наблюдать его во всех его действиях. Очень быстро я понял, что нечего мне и пытаться объяснить все противоречия столь титанического характера и что я должен лишь показать его таким, каким он был. Вместо того чтобы возвести его на пьедестал, умолчав о его недостатках, я решил из уважения к нему, из любви к нему воссоздать для читателя его подлинный образ. Я не сомневался, что и человек, и писатель с честью выйдут из испытания истиной.

– Что же за человек был Толстой?

– Как ответить на этот вопрос? Не было одного Толстого. Добрая сотня их скрывалась в одной и той же оболочке с той же самой бородой. Постоянно один из них враждовал с кем-нибудь другим. Он хотел бы быть аскетом, но гордая требовательная кровь не позволяла ему до самого преклонного возраста вкусить духовных радостей воздержания. Он хотел бы пройти через благодатное очищение бедностью, но не решался подвергнуть материальным лишениям свою семью; даже когда он теоретически отказался от гонораров, он продолжал пользоваться полным достатком благодаря заботам близких. Он хотел бы превратить в пyстынь свою усадьбу Ясная Поляна, но чем больше он проповедовал необходимость одиночества, тем больше почитателей окружало его. Он хотел бы быть отлученным от церкви, но, когда церковь действительно отлучила его, слава Толстого еще больше возросла и достигла самых удаленных уголков цивилизованного мира. Он хотел бы быть осужденным и сосланным, как многие из его последователей, но царь опасался объявить его ответственным за взрывы протеста, порождаемые его книгами. Физические страдания, нищета, произвол, тюрьма, каторга – все то, что пережил Достоевский, вовсе к этому не стремясь, Толстой сознательно искал, тщетно надеясь открыто принять мученичество.

Если драма некоторых преступников – в невозможности понести наказание, то драма Толстого в противоположном – в невозможности избежать благосостояния, которое он отвергал. Человек, несчастный оттого, что он счастлив! Не правда ли, отличная тема для размышлений о нашей эпохе с ее стремлением к добыванию материальных благ?

Толстой велик, на мой взгляд, не столько учением, которое он нам оставил, сколько тем страданием, которое он претерпел, чтобы воплотить его в жизнь, не столько своими пророчествами о будущем мире, сколько картинами жизни современного ему общества, не столько порывами к богу, сколько изумительным пониманием жизни земной. Стефан Цвейг говорил о Толстом: «Читая Толстого, кажется, что смотришь в открытое окно на реальный мир». И действительно, каждая страница Толстого захватывает читателя непревзойденной точностью деталей. Так приходишь к убеждению, что перед тобой не опьяненный своим всемогуществом создатель, вдохнувший жизнь в персонажи, а трезвый и зоркий наблюдатель натуры, который всего лишь свободно рассказывает о том, что видит вокруг себя. Такой высшей простоты Толстой достиг изнурительным трудом, о котором красноречиво свидетельствуют испещренные правкой рукописи. Он долго накапливает красочные детали и затем с кропотливостью ремесленника складывает их в многоцветную мозаику. Какая-нибудь ненужная фраза или излишне выпуклый образ ужасают его до такой степени, что, уже отослав корректуру в Москву, он телеграфирует издателю, требуя приостановить печатание и ждать его указаний. Его проза, лишенная всяких эстетических претензий, не подвержена моде. У нее нет возраста, она не стареет – она нетленна. Кроме того, проза Толстого не является, собственно говоря, плодом вдохновения. В Толстом не было ничего от визионера. Его герои не трепещут в мистическом экстазе, как герои Достоевского. Его повествование, в противоположность повествованию Достоевского, не пронизано пророческими озарениями. Когда читаешь Достоевского, как будто слышишь прерывистое дыхание автора, охваченного неистовой страстью. Когда читаешь Толстого, слышишь равномерное дыхание ходока, идущего не торопясь вперед по широкой дороге в лучах полуденного солнца. Графика прозы Достоевского – линия ломаная, графика прозы Толстого – линия прямая. Ни на одно мгновение его исследование человеческой натуры не выходит за пределы того, что доступно непосредственному восприятию большинства людей. Поле его опытов и размышлений то же, что и у нас. Только он более глубоко, чем обычный человек, проникает в природу живых существ и предметов. Его восприимчивая натура регистрирует с равной остротой ощущения охотничьей собаки, учуявшей дичь, и юной девушки на ее первом балу. Пишет ли он о сенокосе, о ранении князя Андрея или гибели Анны Карениной, тысяча научной точности наблюдений передают психологическое состояние персонажа. Его герои, в сущности, вовсе не являются натурами исключительными. Но разве не в том именно высшая заслуга Толстого, что он незабываемым образом зафиксировал в нашем сознании людей, которые не возбудили бы нашего интереса, если бы мы встретили их в реальности?

На протяжении своей долгой жизни Толстой пережил все: он был любителем цыган и вина, игроком, солдатом, помещиком, мужем, отцом семейства, сыном церкви, ниспровергателем религии, пророком, аскетом, ловеласом, педагогом, волшебником, хулителем искусства и гениальным писателем. Это многообразие и составляет его силу. Человечество узнает себя в его произведениях, ибо он один вместил в себе все человечество.

– Несколько лет спустя, в 1971 году, вы дополнили вашу галерею великих русских писателей биографией Гоголя. По вашему мнению, он так же велик, как и те колоссы, портреты которых вы уже набросали?

– В представлении западного читателя два колосса русской литературы – это Достоевский и Толстой, в представлении читателя русского в одном ряду с ними стоит длинноносый человечек с птичьими глазами и саркастической улыбкой на губах. И этот человечек, быть может, самый оригинальный и самобытный гений из всех, которых когда-либо знало человечество. Неожиданно, как поразительный феномен, появляется он среди писателей первой половины XIX века и сразу же, избежав каких-либо влияний, вовлекает читателя в мир, где веселье смешивается с печалью. Его первые почитатели, введенные в заблуждение детальностью