окружение царевича относится к нему, наследнику престола, как к пустому месту, как будто и нет его на свете. Здесь, в Ливадии, с ним ни в чем не советуются, все решают за его спиной, как будто он не может навязать свою волю. Отчего же он принимает столь унизительную для него – и даже для нее – ситуацию? Из-за деликатности или потому, что ему так удобно? 15 октября – ровно через пять дней после того, как она распаковала чемоданы, – она завладевает дневником Николая и вписывает туда новую проповедь на аглицком наречии со вступлением: «Дорогое дитя! Молись Богу. Он поможет тебе не падать духом. Он утешит тебя в твоем горе. Твое Солнышко молится за тебя и за любимого больного. Дорогой мальчик! Люблю тебя, о, так нежно и глубоко. Будь стойким и прикажи д-ру Лейдену и другому Г[ерманцу] приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят, а также все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать. Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым. Ты тогда сможешь помочь убедить его делать то, что нужно. И если д-ру что-либо нужно, пусть приходит прямо к тебе. Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты – любимый сын Отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты. Прости меня, дорогой!»[30]
Так, утешаемый и подбадриваемый прелестной Аликс, Николай покорно ожидал кончины своего родителя. Каждый день он навещал умирающего, опрашивал медицинских светил и священника и прогуливался по пляжу с дражайшей своей Аликс, которая не уставала жаловаться, как у нее болят ноги. Между тем в стране все с большим нетерпением ожидали вестей из Ливадии… За 13 лет правления Александр III силою подавил революционные тенденции, поднимавшие голову в царствование его отца, укрепил финансовую систему, привлекая иностранные капиталы, обеспечил стране преимущества длительного мира. А что же сын? За пределами двора о нем мало что известно. Достанет ли ему энергии для продолжения славных дел отца? Несмотря на неизбежность рокового исхода, Николай, похоже, не осознает еще всей тяжести ответственности, которая ляжет на его плечи. В эти трагические часы он думает не о своем народе, а о себе. Личное приключение с Аликс заслонило для него огромность российского политического пейзажа. «Такое утешение иметь дорогую Аликс, она целый день сидела у меня, пока я читал дела от разных министров! Около 11 часов у дяди Владимира было совещание докторов – ужасно! Завтракали внизу, чтобы не шуметь». (Запись от 18 октября.) На следующий день, 19-го октября, он пишет: «Беспокойства наши опять начались под вечер, когда Папa переехал в спальню и лег в постель: опять слабость страшная! Все бродили в саду вразброд – я с Аликс был у моря, так что побоялся за ее ноги, чтобы она не устала влезть наверх, коляски не было». И вот наконец 20 октября Александр III, исповедавшись и причастившись, смиренно почил в Бозе. «Боже мой, Боже мой, что за день. Господь отозвал к себе нашего обожаемого, дорогого, горячо любимого Папa. Голова кругом идет, верить не хочется – кажется до того неправдоподобной ужасная действительность. Все утро мы провели наверху около него! Дыхание его было затруднено, требовалось все время давать ему вдыхать кислород. Около половины 3-го он причастился Св. Тайн; вскоре начались легкие судороги… и конец быстро настал. О. Иоанн [31] больше часа стоял у его изголовья и держал за голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни! Бедная дорогая Мамa!» И как заключительный аккорд: «У дорогой Аликс опять заболели ноги!»
… Пушки военных кораблей, стоявших на якоре в Ялте, отсалютовали усопшему царю. Уже через полтора часа после кончины монарха в маленькой ливадийской церкви первые лица императорской свиты и другие чины стали присягать новому государю – Николаю Второму. Члены царской семьи, официальные лица и придворная челядь стояли полукругом перед облаченным в золотую ризу священником, совершавшим обряд. Но мысли Николая витали совсем в иных сферах. Он возмечтал о другой, казавшейся ему более важной, церемонии – предстоящем бракосочетании с ненаглядной своей Аликс.
На следующий же день после кончины Александра III состоялось обращение Гессен-Дармштадтской принцессы в православную веру – отныне ее величают Александрой Федоровной, что, впрочем, не мешает Николаю по-прежнему называть ее на страницах дневника «дорогой Аликс». «И в глубокой печали Господь дает нам тихую и светлую радость, – записывает в своем дневнике новый государь. – В 10 часов в присутствии только семейства моя милая дорогая Аликс была миропомазана… Аликс поразительно хорошо прочла свои ответы и молитвы. После завтрака была отслужена панихида, в 9 часов вечера другая. Выражение лица у дорогого Папa чудное, улыбающееся, точно хочет засмеяться!»
«Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу, – замечает Николай день спустя. – Мамa… и я находим, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папa под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере, после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!» Все же под давлением дядьев Николай вынужден был уступить. Между тем тело новопреставленного было подвергнуто бальзамированию перед отправкой в Санкт- Петербург. «Все не решаюсь войти в угловую комнату, где лежит тело дорогого Папa – оно так изменилось после бальзамировки, что тяжело разрушить то дивное впечатление, которое осталось от первого дня!» (Запись 24 октября.)
27 октября гроб с останками Александра III был отправлен сперва морем до Севастополя, оттуда поездом в Петербург. Среди остановок для панихид в пути была и станция Борки близ Харькова, где когда-то покойный государь проявил чудеса мужества при крушении царского поезда… Погребение состоялось в соборе Петропавловской крепости в присутствии толпы придворных и представителей всех европейских государств. К новому правителю, чье заплаканное лицо едва можно было различить под траурным крепом, устремлялось множество любопытных взглядов. Впрочем, иные уже тогда нашептывали, что это «птица несчастья»… Когда собравшиеся один за другим подходили ко гробу, чтобы сказать усопшему последнее прости, все были поражены состоянием тела – генеральша Богданович не преминула заметить по этому поводу: «Царь очень дурно набальзамирован, лицо совсем синее, покрыто слоем пудры, так что его совсем нельзя узнать. Руки у него страшно исхудали, пальцы тонки до невероятия. Дежурству трудно стоять, так как есть трупный запах, несмотря на дезинфекцию и духи в изобилии». (Запись от 2 ноября 1894 г.)
По выходе из собора Николай увидел выстроенные в каре на крепостной площади войска. Перед ним склонились знамена, воздух наполнили звуки государственного гимна «Боже, царя храни» – в первый раз в его честь!.. Вечером того же дня он, как и всегда, доверяет страницам своего дневника впечатления о пережитом: «Тяжело и больно заносить такие слова сюда – все еще кажется, что мы все находимся в каком-то сонном состоянии и что – вдруг! – он опять появится между нами! Вернувшись в Аничков, завтракал наверху с милой Мамa, она удивительно берет на себя и не падает духом. Погулял в саду. Сидел со своей Аликс и пили чай со всеми».
В последующие дни влюбленная пара занималась преимущественно подбором ковров и занавесок для новых комнат, которые он собирался прибавить к своей пока еще холостяцкой квартире. Ну и как бы между делом – государственные обязанности: «Принимал герцога Альба, посланного королевой испанской. Сделал визит королю сербскому, который всем надоел своим поведением вчера и сегодня в крепости… Обедали в 8 час. и провели вечер спокойно в семейном кругу. Двое из принцев уехали, скорее бы вынесло прочь и остальных». Между тем еще оставался открытым вопрос о дате свадьбы. Сперва предполагали отложить ее до окончания траура при дворе; но Николай с Александрой так торопились, что семья решила соединить их 14 ноября, в тезоименитство вдовствующей императрицы, т. е. всего через неделю после погребения Александра III. Вполне естественно, никаких народных гуляний по случаю бракосочетания не предусматривалось – все-таки траур! Утром 14 ноября Николай облачился в красный мундир гусарского полковника с золоченым галуном на плече. На Александре было платье из белого шелка, расшитое серебряными цветами, и мантия из золотой парчи, шлейф которой несли пять камергеров, а голову ее венчала императорская диадема, украшенная бриллиантами. В этом убранстве она блистала хрупкой и чистой красотой. Высокая, с правильными чертами, с прямым изящным носиком, серо-синими глазами, мечтательная, с густыми, ниспадавшими на лоб золотистыми волосами, новобрачная выступала грациозно и величаво, но при этом каждое мгновение заливалась краской, точно застигнутый на месте преступления ребенок. Ослепленный любовью Николай называет ее «sunny» – «солнышко». Церемония состоялась в дворцовой церкви; в Малахитовой зале новобрачным поднесли громадного серебряного лебедя от царской семьи. «Кто это почувствует, кто сможет выразить? – писала она сестре. – В один день в глубоком трауре оплакивать любимого человека, а на следующий – в модных туалетах выходить замуж… Наша свадьба казалась мне просто продолжением панихиды, с тем отличием, что я надела белое платье вместо черного».[32]
