написанное за последнее время. Ганская дает ему переписку Гете и Беттины Брентано, впоследствии вышедшей замуж за фон Арнима. Молодая, романтически настроенная девушка, которая пишет незнакомому ей знаменитому человеку, напоминает Еве о ее собственном приключении: замужней дамы и Оноре. Бальзак воспринял историю скептически – ему кажется, что Беттина не любит Гете, он для нее – только повод для красивой переписки, она выдумала себе роман, но не прожила его. Из чего следует, что они с Евой существа иного, высшего порядка. Ганская признается, что недавно попыталась набросать рассказ об их страсти на расстоянии, но сожгла его. Он сожалеет, но обещает использовать сюжет в своем новом романе «Модеста Миньон» – последней истории «Сцен частной жизни» о борьбе мира иллюзий и реальности. Кто, как не он, лучше других знает об этом?
Общаясь с Оноре, Ева стала более мягкой; его наивность, воодушевление, доброта не могли не изменить ее, ум и культура – поражали. Он был то ученым, то ребенком, с ним никогда не было скучно. Теперь она почти уверилась, что Бальзак – гений. Но какая ответственность быть его подругой! Впервые подумалось, что выйти замуж за подобного человека – не такое уж безумие. А ее дело движется к благополучному разрешению, осталось немного потерпеть.
К несчастью, время шло, деньги были на исходе, следовало возвращаться. Поначалу писатель решил пуститься в обратный путь на пароходе, но морская болезнь, от которой он так настрадался по дороге в Россию, заставила предпочесть сухопутный маршрут. Двадцать пятого сентября, в слезах простившись с Евой, Оноре выехал. Три с половиной дня провел в вонючей почтовой карете, которую невообразимо трясло. Чтобы согреться, закутался в шубу, надел сапоги на меху, спрятал руки в женскую муфту. Ганская снабдила его провизией, дала несколько бутылок бордо. С русско-прусской границы он адресует Еве письмо, благодаря за шубу, сапоги и провизию. Оставшись одна, все еще взволнованная расставанием, графиня перечитывала свой дневник, строки, что написал перед отъездом Оноре, горевала: «Он написал это второго сентября! Увы! Как далек этот день! Но он все еще здесь, он всегда со мной, словно звезда, которую постоянно видишь, но дотронуться до которой невозможно. Она правит моей судьбой».
В субботу четырнадцатого октября 1843 года Бальзак прибыл в Берлин. Остановившись в отеле, впервые, по его словам, с тех пор как покинул Дюнкерк, спал на кровати, похожей на кровать. С одним из попутчиков, скульптором Николаем Рамазановым, поговорили немного по-французски, быстро осмотрели памятники старого города, прошлись по его улицам, поглядели на его жителей и пришли к выводу, что магазины, поведение и выражение лиц прохожих свидетельствуют о свободных нравах или, скорее, о свободе в нравах. Довольно скоро Бальзак заявляет, что Берлин для него – город скуки. Пользуясь пребыванием здесь, знакомится с Гумбольдтом, обедает у жены французского поверенного в делах, встречается с племянницей Талейрана, – когда-то он был представлен ей, его манера одеваться и вести себя смутили ее. Теперь она занесла в дневник: «Здесь у нас Бальзак, который возвращается из России… Он тучен и вполне зауряден. Я уже видела его во Франции, он оставил неважное впечатление, которое только усилилось».
Семнадцатого октября Оноре выезжает в Лейпциг, оттуда в Дрезден, восхищается мадонной Рафаэля. «Но, – пишет Ганской, – мне милее моя душенька… Улыбка моей душеньки лучше любой картины». Из Дрездена спешит в Майнц, затем по Рейну в Кельн, потом в Бельгию. Писатель совершенно измучен, голова «пуста, как тыква». Будут ли силы работать по возвращении в Париж? Он признается Еве, что самочувствие беспокоит его: «С тех пор как мы расстались, я ни разу не улыбнулся. Это можно обозначить словом spleen, но это spleen душевный, что гораздо серьезнее, – это двойной spleen… Должен сказать, что больше всего люблю вас за то, что вы даете мне отдохновение. После этих августа и сентября я почувствовал, что могу жить только рядом с вами».
Бальзак в отчаянии и не знает, что лучше: проявить беспечность и вернуться в Санкт-Петербург к несравненному своему «небесному цветку» или добраться скорее до ненавистного Парижа с его издателями, журналистами, кредиторами. Но этот ненавистный город так манит его! Восхитительный и неблагодарный, он имеет над ним магическую власть: «Такого воздуха, как в Париже, нет больше нигде, в этом воздухе витают мысли, он наполнен весельем, остроумием, удовольствиями, чудачествами, в нем есть возвышающие душу величие и независимость. Он готов к этому, он соткан из великих вещей». К этим «великим вещам» Оноре причисляет и свою «Человеческую комедию». Она одна влечет его к рабочему столу, привязывает к нему. Что вызывает протест, но такое рабство необходимо, дабы чувствовать себя счастливым.
Глава вторая
Женитьба возможна?
Бальзак собирался сразу по возвращении снова сесть за работу, но почувствовал себя настолько плохо – мучили страшные головные боли, – что доктор Наккар прописал ему отдых и диету: вареные овощи, пиявки, кровопускания, клизмы, горчичные ванны для ног. Едва придя в себя, Оноре поспешил в Гавр, где его ждал багаж, который он отправил из Петербурга морем. Потом несколько дней вновь посвятил заботам о здоровье. В этом ему помогала преданная Луиза де Брюньоль: в его отсутствие она продолжала следить за порядком в доме. Чтобы время шло быстрее, занималась вышивкой, которую подарила Бальзаку в залог своей верности. Тот понимал, что дело зашло слишком далеко и по-прежнему скрывать ее существование от госпожи Ганской вряд ли удастся, а значит, из трусости он обрекает себя на новые вспышки ревности со стороны Евы. Пока хозяин был в России, служанка-любовница вполне сроднилась с «небесным» семейством Бальзаков: перемывала косточки то одним, то другим, вмешивалась во все ссоры, осложняя, не без некоторого удовольствия, и так невероятно напряженные взаимоотношения. Как без шума избавиться от нее? Если Оноре хотел, чтобы парижское общество приняло его будущий брак с Ганской, следовало избегать любого скандала. А французские газетчики народ в высшей степени недоброжелательный! В редакциях и в салонах обсуждали, будто он отправился за границу в поисках богатой невесты, вдобавок к этому согласился, за значительное вознаграждение, написать опровержение на книгу Кюстина о России. «О моем путешествии здесь говорят много занятного, сплетничают и болтают глупости, словом, всего этого никак не меньше, чем было в Санкт-Петербурге, – делится Бальзак с Ганской. – Предполагают даже, и это не может не льстить, что мое перо понадобилось русскому императору и за эту услугу я получил настоящие сокровища. Первому, кто сказал мне об этом, я ответил, что он не знает ни вашего великого царя, ни меня». В том же письме осмеливается обмолвиться о госпоже де Брюньоль, которая в восторге от муфты, которую, вернувшись, подарил ей: таким образом Бальзак делал первый шаг, пытаясь приучить Еву к мысли о служанке с улицы Басс.
Ему пришлось проявить участие к бывшей гувернантке Анны Ганской Анриетте Борель, которая приняла католичество и хотела удалиться в один из французских монастырей. Она со дня на день должна была оказаться в Париже со своими мечтами о святости. Устроить ее в монастырь оказалось делом не из легких, но «Лиретта» была надежной их с Евой наперсницей, а потому Оноре приложил максимум усилий, чтобы ее принял один из орденов. Попутно следовало избавиться от Жарди – покупателя все не было, – расплатиться с Гаво, который вел его дела, когда он был в Петербурге, наконец, нанести визиты нескольким академикам, на чьи голоса рассчитывал, несмотря на их нерешительность. «Поверьте, это будет чудесно, когда меня станут продвигать в академики и некоторые из них заявят во всеуслышание, что если я не был до сих пор в их рядах, так это исключительно из-за моего финансового положения… Они примут меня, когда я разбогатею! Этим утром я встречался с двумя академиками, но делаю эти телодвижения, только чтобы поставить в известность о своем намерении, этот праздник я приберегаю для своей Евы, своего заиньки. Пока я вне стен Академии, символизирую исключенную оттуда литературу, и предпочитаю эту роль Цезаря месту сорокового бессмертного. И потом, эти почести нужны мне не раньше 1845 года».
К несчастью, Шарль Нодье, один из академиков, который, как писатель рассчитывает, мог бы поддержать его кандидатуру, очень плох. «Друг мой! Вам нужен мой голос, освобождаю вам свое место – я на пороге смерти», – говорит он Оноре, мучительно улыбаясь. Тем не менее обещает, если добредет до Академии, проголосовать за Бальзака, который спустя три дня вновь пишет Ганской о своих надеждах: «Мне будет отказано четырежды, но к концу 1844 года меня примут. Богу угодно, чтобы при этом присутствовала моя жена». Известие, что многие академики продолжают возражать против претендента по причине его позорных долгов, приводит того в ярость и заставляет думать о мести. Теперь-то он точно покажет спину этим стариканам с набережной Конти. Надо только убедить Еву в справедливости своего решения: «Подумывал еще написать четверым академикам, с которыми встречался, так как глупо было бы с моей стороны заниматься прочими тридцатью шестью трупами. В конце концов, я должен завершить мой монументальный труд, а не гоняться за голосами. И вчера сказал Минье: „Предпочту написать книгу, чем
