кресло втащили без особого труда. Люсьен направлял руку отца, чтобы тот смог худо-бедно скрепить контракт подписью. Нотариус закрыл глаза на такое нарушение порядка. Выбираясь из его офиса, Мартен не знал, радоваться ему или скорбеть. Он чувствовал себя одновременно раздавленным и освобожденным от бремени, на душе была тоска смертная, но и гордость за то, что смог послужить своему чаду.
Будущее показало, что он не напрасно порвал последние связи с прошлым. Благодаря притоку новых денежек существование нашей троицы сделалось еще приятнее. Ради простоты и удобства Люсьен пожелал деньги с обеих продаж положить на один текущий счет: на свой собственный. Он старался, как мог, получше распорядиться общим капиталом и время от времени представлял отцу банковские отчеты, в которых Мартен ничего не смыслил. Но доверялся «предприимчивости молодых».
В начале следующего года Люсьен и Мирей решили пожениться. Сперва зарегистрироваться в мэрии Булони, потом, как положено, обвенчаться в церкви. Мартен настоял, чтобы присутствовать на обеих церемониях в своем кресле-каталке. Торжество завершил банкет, куда Люсьен пригласил сослуживцев из гаража «Фрагсон» и нескольких соседей, тоже снимавших квартиры в их доме. Праздновали в ближайшем итальянском ресторанчике. Все сошлись на том, что он и его избранница — идеальная пара. Мадам Фрагсон, сидевшая во главе стола, произнесла маленькую речь о том, что при одном взгляде на молодых ее угасавшие надежды оживают и она снова верит в подрастающее поколение, идущее на смену.
Сидя рядом с невесткой, Мартен весь лучился довольством. Он забыл Альбера и менарских кумушек с их сплетнями. Его мозг дурманили духи Мирей. Как он смел ее презирать? Она безупречна, а Люсьен — лучший из сыновей. Мартен даже спрашивал себя, не пробудил ли он в Мирей, вынужденной с ним нянчиться, материнский инстинкт? Это несомненно: в свои преклонные лета он стал для нее тем ребенком, которого она так никогда и не могла родить. На глазах умиленных сотрапезников она нарезала ему ломтиками пиццу и нежно отправляла каждый кусочек прямо в рот. Жуя, он уже заранее предвкушал, какую ночь проведет рядом с комнатой новобрачных, когда те займутся любовью за тонкой фанерной перегородкой. А завтра, когда Люсьен будет в гараже, Мирей, быть может, разденется перед свекром, чтобы позабавиться. Склонность к такому поддразниванию — ее маленький грешок. Иногда она даже трогает его, ну как бы ненароком. Но никогда не идет до конца, оставляет вечно неутоленным… И хохочет, встречая его потерянный взгляд. В эти минуты он, прикованный к креслу, вспоминает, как обрушился на нее тогда, чтобы в сладострастном безумии сдавить ей горло. Подумать только: он чуть не потерял возможность познать исполненную достоинства и занимательности жизнь, ожидавшую его в семейном кругу. Последнее утешение…
Палитра сатаны
Правильно ли он поступил, дав согласие? Колебания все еще томили его. Покидая Милан лучезарным мартовским утром 1567 года, он спрашивал себя, успешно ли исполнил поручения, каковые прославленный Арчимбольдо возложил на него в письме, где предлагал прибыть к нему в Прагу, бросив все здешние дела. Далее следовал нескончаемый список покупок: ингредиенты, необходимые для живописи, в невыделанном виде, как, к примеру, краски тертые и нетертые, масло ореховое, лаки и растворительные смеси для ретуши, всех размеров кисти барсучьего и куньего волоса, а также крытый клеем холст, готовый для живописных работ… Вероятно, учитель не находил всего этого в тамошних лавках. А между тем он вот уже пятый год занимал почетную должность придворного портретиста при Максимилиане II, короле Богемии, Унгрии и Германии. Почитать его послания, так это чистая синекура, ибо двор совершенно у его ног, заказы сыплются дождем, деньги он гребет лопатой. Призывая к себе своего бывшего выученика Витторио Гальбани и предлагая разделить с ним сие блистательное изгнание, Арчимбольдо обещал ему, кроме прочего, и славу, прирастающую не по дням, а по часам в тени его собственного великолепия.
Маясь на ухабах и рытвинах в плохонькой наемной карете, влекомой четверкой лошадей, трусящих навстречу этим воздушным замкам Востока, Витторио старался уверить себя, что не прогадал: он не из тех, кто ради миража выпускает из рук настоящую добычу. Достигнув двадцати пяти лет, он не мог не понимать: вся его будущность именно сейчас поставлена на кон. До сего дня он следовал по проторенному пути сверстников, товарищей по ремеслу, ограничиваясь выслушиванием наставлений ментора, подметанием мастерской, мытьем кистей, толчением красок и выскребыванием палитры. Помаленьку он взобрался на несколько ступенек вверх и не только утвердился на подобающем месте среди занятых мелкою сдельной работой, но был замечен и при исполнении важных заказов: подновлении фресок и приготовлении картонов для цветных витражей. И тут человек, коему он обязан всем, чем обладает: живописным мастерством и умением жить на свете, — этот человек из такой дали зовет его себе на подмогу! Одна мысль о том, что он вновь будет трудиться бок о бок с Арчимбольдо, потеснила в голове Витторио Гальбани все воспоминания о миланских его знакомствах, о безрадостных кутежах в компании тамошних прохиндеев и даже о том, сколь аппетитны округлости красотки, служившей моделью в его мастерской: ее милостями он пользовался наравне с тремя или четырьмя подмастерьями своего заведения. Как ни прикидывай, не отыщешь прямой связи между его жалким прошлым и блистательным грядущим, что ныне замаячило перед глазами. Единственная трудность, быть может предстоящая ему: необходимость приноровиться к музыке неведомого языка и сиянию иных небес, не тех, что простирались над его головою в родимой Ломбардии. Но опять-таки, если послушать Арчимбольдо, климат тех отдаленных мест восхитителен, а царствующий там монарх известен своим пристрастием к искусству, особым доверием к астрологии и религиозной терпимостью, позволившей ему полюбовно разрешить кровавые споры меж католиками и протестантами, населявшими те лоскутные государства, что отошли под его руку. К тому же его величество равно свободно говорит как на родных языках унгров, французов, итальянцев, так и на латыни, его гостям не составляет труда с ним договариваться. Это выглядело добрым предзнаменованием. Но мысли Витторио разбегались, и молодой человек наконец осознал, что по-настоящему его волнует одно: обретет ли он среди заманчивых роскошеств того бытия, что живописал в своем послании Арчимбольдо, возможность, как встарь, споспешествовать ему в создании творений искусства. На него нахлынули воспоминания о былых радостях, он перебирал в уме то, что делал вкупе с учителем и для него, подрабатывая наброски к большой расшитой шпалере, предназначенной для собора в Комо.
Шпалера представляла Успение Богородицы в окружении двенадцати апостолов, причем все это мастер расположил в обрамлении фантастической архитектуры, где в единый узор были вплавлены камни, листва и фрукты. А вот для лика Богоматери, умиротворенно возлежавшей с закрытыми глазами и сложенными крестом на груди руками, послужил, испытав бессчетное число поправок и переделок, набросок Витторио; именно ему в конце концов доверили столь сложную задачу. И прежде чем показать картон с образцом в Шпалерной гильдии города Комо, Арчимбольдо воспроизвел его рисунок, сохранив каждый штришок. А после того, как гильдия заказ приняла, учитель с важностью возвестил воспитаннику: «Можешь спать спокойно! Теперь я уверен, что ты далеко пойдешь!» Эти несколько слов, произнесенные наставником пять лет назад, Витторио теперь, покидая Милан, повторял себе всякий раз, как его одолевало сомнение в грядущем успехе. По правде сказать, он не представлял себе жизни без наслаждений, упований и мук творчества. Искусство оставалось для него таким же притягательным и требовательным вероучением, как те религиозные догмы, что звучат с церковных амвонов, жрецами же этого культа представлялись такие гении прошлого, как Боттичелли, Леонардо да Винчи, Рафаэль, а вдобавок кое-кто из его современников, например Тициан или Арчимбольдо. Быть может, Арчимбольдо даже превосходил всех предшественников смелостью своих озарений и вдохновенным упорством при строгом исполнении задуманного? Сокровеннейшим вожделением его питомца была и осталась надежда когда-нибудь стать на него похожим. Если многие нынешние мастера считали делом чести утверждение некоторой своей особости в работе углем и краской, Витторио, напротив, больше всего кичился неуклонной верностью почерку своей мастерской, тем, что он продолжатель древней традиции, наследник славного прошлого. Как в повседневном обиходе, так и в одиноких помыслах он трепетно добивался сходства с великими творцами былых времен. И вот теперь, движимый стремлением всецело подчиниться чужой власти, направляющей каждый его шаг, он только и ждал того мига, когда предаст себя в распоряжение Арчимбольдо. Не признаваясь в том самому себе, он спешил свалить с себя груз ответственности начинающего художника и неопытного юнца. Кто бы ни
