оказывался на его пути: мастер, виртуозно владеющий кистью, или красавица, столь же искушенная в телесных утехах, — он всегда с радостью спешил довериться им, без рассуждений подчиниться их произволу. Теперь мысль об этом заставила его улыбнуться в пустоту, что открывалась впереди, ибо позади он не оставлял никакой привязанности, достойной того, чтобы о ней сожалеть, и находил сие превосходным! А затем, утомленный тряской в экипаже и смутой в мыслях, попытался рассеяться наблюдением пейзажа, пробегавшего мимо оконца и тоже подпрыгивающего на ухабах. Но то, что виднелось снаружи, отравляло душу своей монотонной серостью. Гладкость баварской равнины досаждала ему, словно бессмысленные повторы каких-нибудь детских припевок. За три дня пути он не встретил ничего, кроме добропорядочных городков, неотличимых друг от друга постоялых дворов и подобострастных почтовых смотрителей, коим следовало щедро давать на лапу, чтобы, не мешкая, поменяли лошадей в обход других путешествующих, поскорей исправили погнутую тележную ось или нашли замену кучеру, когда тот занемог. В Аугсбурге пришлось заночевать среди храпа других заполнивших комнату постояльцев и притом на простынях сомнительной свежести, но, удвоив чаевые в конюшне, удалось заполучить в запряжку сильных жеребцов, способных скакать настолько живее прежнего, что аж дух захватывало, не останавливаясь даже на ночь. Таким манером они покрывали по двенадцать льё в час. По всем расчетам, через день он сможет уже прибыть в Прагу.
Он столь многого ждал, предвкушая, как откроет для себя новый город, что испытал разочарование, когда, вступив в его пределы, нашел те же чистенькие домики и таких же чопорных обитателей, как и в прочих землях, находившихся под германским влиянием. Неужто никакой веселости, ни следа сочных красок жизни не найти нигде, кроме как в родимой Италии? Но вскоре, забравшись в путаную мешанину домишек старой Праги, он переменил мнение. Ему даже почудилось, будто он назло окружающей томительной обыденности попал в волшебное царство. Высунувшись из кареты, он норовил унюхать магические секреты за каждым фасадом. Прохожие на мостах, у перекрестков, на мостовых выглядели так, будто они что-то ищут или ожидают чьего-то прибытия. Гигантский дворец, нависший над беспорядочным скоплением построек, не мог оказаться не чем иным, кроме как возвращенным к жизни обломком древнего предания, хороминой, возведенной неким опьяневшим от собственного всемогущества демиургом. А прочий город разместился глубоко внизу, ощетинившись колокольнями, башенками, часовенками, так что нельзя было не разглядеть в этом архитектурном воззвании к высшим силам немую молитву целого народа, взыскующего защиты от ловчих сетей зла.
Заинтригованный этим первоначальным соприкосновением с тайной Богемии, Витторио впал в еще большее недоумение от приема, оказанного ему его величеством в королевском замке. Представлял его монарху сам Арчимбольдо. Сорокалетний Максимилиан держался очень прямо, а в глазах его, разделенных тонким носом с чуткими ноздрями, светилась всепроницающая властность. Он разом привел гостя в приятное расположение духа, отведя ему комнату рядом с покоями Арчимбольдо на последнем этаже монаршей резиденции и повелев немедленно поступить в распоряжение мастера, у которого, подчеркнул он, множество заказов, не терпящих отлагательства.
— Надеюсь, — с некоторым нажимом добавил государь, — вы захватили с собой все необходимое, что заказывал мессир Арчимбольдо.
— Я строжайшим образом исполнил все, означенное учителем в его списке, — пролепетал Витторио. — Надеюсь, он одобрит выбор сырого товара для выделки колеров, что я приобрел по его распоряжению.
— Ну ежели нет, вы подвергнетесь взысканию, как здесь принято! Вам уже говорили, что сие означает?
— Нет, сир.
— Вас принудят написать мой портрет в папском облачении, с тиарой на голове и жезлом в руках! — Он грозно нахмурил бровь, но продолжил с веселой усмешкой: — Не тревожьтесь, это всего лишь шутка. Люблю, знаете, пошутить, даже если смеяться над собственной выходкой приходится мне одному! Но вот что неоспоримо: здесь допущены все религии, им положено терпеть друг друга. А теперь ступайте, переоденьтесь с дороги. Арчимбольдо укажет вам слуг, коим назначено быть у вас под рукой.
И Максимилиан II, оставив Арчимбольдо и его окаменевшего от почтительности ученика стоять, где стояли, удалился, сильно прихрамывая и опираясь на трость.
— По-моему, он долго не протянет, — заметил Арчимбольдо, когда тот вышел. — Если завтра его не станет, я буду о нем сожалеть.
— Опасаетесь того, что вас ждет в Праге, если тут воцарится его наследник? — рискнул спросить Витторио.
— Ни в малейшей мере. Как раз на этот счет я спокоен. Ты ведь знаешь, друг мой, что я здесь уже много лет. Ко двору меня пригласил еще Фердинанд Первый, отец нынешнего правителя. По смерти Максимилиана престол займет его сын, а я сохраню в этой чудесной стране и свою должность, и все связанные с ней преимущества. Тебя ожидает то же самое, если выкажешь себя достойным. А пока суд да дело, освободись-ка от дорожной клади. Располагайся поудобнее… Надеюсь, дорога была не слишком утомительна.
— Я все же малость устал…
— Ну так встряхнись! В твои-то года приходят в себя быстро. Мне не терпится показать мои последние полотна.
Витторио, не без помощи Арчимбольдо, поспешно распаковал узлы и укладки, после чего худо-бедно разместил их содержимое в комнате под сводчатым потолком, где ему предстояло жить. Затем, не дав юноше дух перевести, Арчимбольдо учинил форменное испытание, проверяя, не растерял ли его ученик за время долгой разлуки прежнюю верность руки и глаза. Хотя голова еще шла кругом, а все тело ныло, Витторио должен был по приказу наставника набросать череду эскизов для воображаемых натюрмортов: фрукты в компотнице, кухонную утварь, срезанные цветы в вазе. Ломбардец хотел еще показать учителю, сколь он искусен в изображении человеческого лица, но Арчимбольдо решительно остановил его порыв:
— Это не понадобится. По крайней мере, если и окажется нужным, то не там, где ты себе представляешь. Вижу, глаз по-прежнему верен, карандаш, как и раньше, в крепких пальцах; большего пока не требуется! А вот теперь я покажу тебе кое-что из недавних моих созданий.
И он отвел Витторио в соседнюю комнату, служившую мастерской. Все картины (их там было около десятка) стояли лицом к стене. Арчимбольдо брал их одну за другой, соблюдая очередность, намеченную заранее, и устанавливал на открытый яркому свету мольберт. Первые три полотна, изображавшие Максимилиана II, сына его Рудольфа и какую-то особу, приближенную к трону, показались Витторио вещами весьма традиционной выделки, и он высказал их создателю свое восхищение более из вежливости, нежели от чистого сердца. Но четвертое привело его в полнейшее изумление. У него аж дух захватило, он спрашивал себя, что это, собственно, такое: исполненный чудовищной дерзости портрет или натюрморт, смысл которого внушен самим Вельзевулом? Перед гротескным ликом, составленным из овощей, уложенных грудой и мудренейшим образом пригнанных друг к дружке, его первейшим желанием было возопить, что творец подобной карикатуры — сущий иконоборец, надругавшийся над образом и подобием Божиим. Но он взял себя в руки и скоро уже не мог побороть восхищения, разглядывая напружившийся огурец, невероятно схожий с гнутым, словно ручка чугунка, носом, дряблую грушу на месте обрюзгшего подбородка и презрительно поджатую толстую губу в виде курьего гузна. Другие полотна, выполненные в духе этого последнего, трактовали о том же: о подозрительном сродстве черт, присущих человеческой натуре, с тем, что пригодно в пищу; они навевали мысли о такой метаморфозе, когда эстетически прекрасное становится производным от ощущений гурманствующего едока, причем растительному отдавалось предпочтение перед мясным. Нет ли здесь святотатственного умысла? Ведь подобное истолкование природы упраздняет разделение одушевленных существ и неодушевленных, предначертанное Создателем во дни Творения живого из неживого. Сии противоестественные гибриды очень смущали Витторио, он маялся тем сильнее, что видел: Арчимбольдо, казалось, с нетерпением ждет, когда же он выскажет свое мнение. Однако молодой подмастерье впервые в жизни не знал, что следует сказать о картинах, вынесенных на его суд. Ему было одинаково боязно и восхититься ими, и отринуть их живописные достоинства. И вот, поскольку он продолжал хранить молчание даже после того, как Арчимбольдо поставил на мольберт последнее полотно, имевшее сходство с живым человеком, но составленное из всякого рода дичи, четвероногой и пернатой, так
