Произнося это, он смотрел на нее с таким вниманием, словно пытался разобраться, ясна ли ей, несмотря на французское воспитание, важность его слов. Женщина угадала, что ему хочется лучше понять ее:
– Главное свойство всех вечных проблем то, что они вызывают пламенные споры, не так ли? И когда все придут к согласию по какому-то вопросу, он утрачивает свою важность, просто исчезает.
– Да нет же. Возьмите религию! Не обязана ли она своей силой все растущему числу верующих?
– Истинные верующие не те, кто верит слепо, а те, кто задает вопросы. Христианство заглохло бы в скуке, если бы по соседству с покорной паствой не существовали беспокойные умы, преданные, но страдающие, которые молятся, но сомневаются…
– Вы – из их числа? – обратился он к ней с таким интересом, что Софи разволновалась.
– О нет!
– Вы не верите в Бога?
– Я верю в человека.
– Не понимаю. Достаточно на секунду задуматься, чтобы осознать – есть над нами некто, обладающий удивительным могуществом, кто направляет нас и судит…
– Направляет, да, может быть, но судит, мне это кажется маловероятным.
– В чем разница?
– Взгляните. Направлять – действие чисто механическое, судить – тут нужны ум и душа. Не странно ли полагать, будто, с одной стороны, миром правит некая небесная сила, недостижимая и непостижимая, с другой – пытаться дать ее проявлениям объяснение, которое могло бы удовлетворить человеческий ум? Не оскорбляете ли вы того, кого ставите превыше всего и вся, навязывая ему логику, столь схожую с нашей? Не кажется ли вам, что Церковь преуменьшает великую тайну, окружая ее театрализованными представлениями, не лучше ли, если каждый будет молиться Всевышнему по-своему?
Слова эти напомнили Николаю прочитанную им страницу из «Природы, справедливости и совести». Впрочем, скучнейшие теории Шамплита в изложении его вдовы приобретали удивительную привлекательность: щеки Софи порозовели от воодушевления, в уголках губ обозначились прелестные ямочки, желание убедить собеседника наполнило светом глаза, словом, пылкость явно шла ей. Озарёв смотрел на нее с любопытством, как на разгоравшийся огонь, и думал, как сделать так, чтобы он пылал еще ярче.
– Вы рассуждаете, как многие ваши сограждане в эпоху Революции!
– Не отрицаю этого.
– Но вы слишком молоды, чтобы хорошо знать это время убийственного безумия, направленного против религии! Должно быть, вам рассказывали об этом родители или знакомые…
– Их это нисколько не интересовало, – пожала она плечами.
– И несмотря на это…
– Да, несмотря на это, я считаю, что 1793 год дал человечеству немыслимую раньше надежду. И ошибки, трусость, преступления, все, о чем вы думаете, не в силах обесчестить идеалы, которыми они прикрывались. Я ненавижу палачей, жалею жертв, но разве не удивительно, что с того момента, как были совершены эти страшные преступления, мир уже не может жить по-старому? Одно только слово смогло перевернуть умы: свобода!
– Наполеон не слишком-то придавал ему значение!
– Это он все погубил, в наши дни уже нельзя быть деспотом. Народ должен составлять и принимать законы, выдвигая своих депутатов. Нельзя, чтобы огромное число людей приносило себя в жертву привилегированному меньшинству, чтобы сильные подавляли слабых, чтобы военачальники, не советуясь ни с кем, решали судьбу нации…
Эта бесстрашная революционерка уже внушала Николаю некоторое беспокойство – слишком далеко зашла в своем отрицании: зашатались престолы, опустели церкви, дороги заполнили страшные крестьяне с вилами и косами. Он попытался охладить ее пыл, объясняя, что жажда свободы – болезнь Запада, в России, например, люди счастливы жить под абсолютной властью царя.
– Даже крестьяне-рабы?!
– Да. Что делали бы они со своей независимостью? Привязанные к земле, они не знают никакой ответственности и, как следствие, никаких забот. С самого рождения понимают, что не могут рассчитывать ни на что другое. А потому не страдают. Помимо всего прочего, неравенство – это закон природы.
– Который люди должны исправить!
– Вы, во Франции, попробовали, и что из этого вышло?
Софи с сомнением покачала головой: этот человек отстал от нее века на два, хотя кажется умным, добрым, открытым.
– Мы так далеки друг от друга, – вздохнула она.
Слова эти потрясли его.
– Нет-нет, – быстро сказал Озарёв. – Вы видели моего ординарца, Антипа? Это мой крепостной. Что, он кажется несчастнее вашего швейцара и конюха, этих свободных граждан? Личное счастье – вопрос характера, удачи, здоровья, религии, но никак не политики!
Госпожа де Шамплит уже готова была возмутиться, но собеседник не дал ей времени, продолжая горячо и убедительно:
– Уверен, если бы вы лучше узнали нашу жизнь, вы бы убедились, что она устроена гармонично и мудро. Послушайте, у меня есть идея! Вам надо посмотреть, что такое православная служба. Самая волнующая бывает по воскресеньям в личной часовне царя во дворце Бурбонов. Иностранцы могут получить приглашение…
– Я буду чувствовать себя там не в своей тарелке!
– Не надо так думать. Там собираются все сколь-нибудь выдающиеся люди, наслаждаются церковными песнопениями. И потом, вы увидите нашего императора…
Софи энергично покачала головой.
– Не хотите? – грустно спросил Николай.
Она молчала.
– Что ж, не стану настаивать… Я понимаю…
В тишине раздавалось только тиканье часов. Маркиза неожиданно подумала, что провела почти час в компании мужчины, мысль эта привела ее в замешательство. Родители, должно быть, все еще сидят в маленькой гостиной, где она их оставила. Что думают они о ее долгом отсутствии? Придется избегать расспросов. Женщина встала.
– Уже? – воскликнул Озарёв.
Юноша выглядел таким расстроенным, что Софи чуть не засмеялась:
– Поздно!
– Но мне так много еще надо вам сказать! Мне совершенно необходимо снова видеть вас!..
– Поскольку вы остаетесь, у нас будет много времени, – сказала почти шепотом госпожа де Шамплит, протягивая ему руку.
8
Николай сколько угодно мог объяснять, что для господина де Ламбрефу дело чести оставить его у себя и что в подобной ситуации, найди он другое место жительства, прослывет неблагодарным, Дельфина отказывалась слушать любые доводы, обижалась, сердилась и в конце концов сказала, что сообщит, когда будет расположена увидеться вновь. Здесь он выказал раскаяние, гораздо более сильное, чем испытывал на самом деле, любовница смогла уйти с высоко поднятой головой. Когда баронесса была почти в дверях, молодой человек бросился за ней со словами «Дельфина! Это невозможно!..», догнал и попытался смягчить приговор, но услышал в ответ: «Нет! Вам придется подождать моего прощения!» Это «вы» ошеломило его, он замер, бессильно опустив руки. Вернулся в комнату, опустился на край постели, которая на этот раз осталась неразобранной, приготовился страдать и вдруг почувствовал странное облечение: во-первых, объяснение вышло гораздо более мирным, чем ему представлялось, а во-вторых, наверняка за два-три дня Дельфина успокоится и сменит гнев на милость. Озарев вернулся в особняк Ламбрефу с чистой совестью.
Впрочем, здесь тоже подстерегали волнения: в его отсутствие хозяин дома принес приглашение на ужин. Впервые после приезда Софи граф предлагал ему свой стол. Несомненно, она убедила в этом
