В новой повозке трясло еще больше, чем в карете, но ведь они убедились, что устройство ее позволяет перенести любые испытания. Полулежа под кожаным пологом на своих сундуках, Софи думала, что, наверное, похожа сейчас на какую-нибудь королеву былых времен, которую вынесли прогуляться на носилках – и жестко ей, и тряско, да что ж поделаешь… Никита, усевшись рядом, не сводил с нее глаз, и взгляд у него был таким жалобным, словно он один несет ответственность за все неровности дороги, словно он один повинен во всех неудобствах, какие вынуждена терпеть его барыня.
Прилетевший невесть откуда свежий ветерок внес беспорядок в пейзаж, словно вздумал причесать его против шерсти: ерошил траву, перевертывал каждый листик наизнанку, морщил воду против течения… Путешественникам пришлось переправиться на пароме через один рукав Енисея, потом проехать по двум островам, соединенным наплавным мостом, а затем – снова на пароме – перебраться через второй рукав великой сибирской реки. Тяжелой барже, которая несла их на палубе, двигаясь вдоль каната, перекинутого с берега на берег, придавала скорость одна только сила течения. Противоположный берег, видный с расстояния больше чем в версту, казался ленточкой зеленого тумана с розовато-голубоватым зубчатым краем: они уже знали, что это горы за лесом… Медленное плавное скольжение по тихой воде создавало у Софи впечатление, будто ее везут прямо в мираж. Позади толпились крестьяне, повозки, лошади, коровы… словно все население и все поголовье скота решило вдруг перебраться на новое место… Люди и животные стояли неподвижно, не издавая ни звука, – так, словно странное путешествие вне времени заставило их онеметь и остолбенеть. Облокотившись рядом с Никитой о поручни, Софи временами шептала:
– Боже мой, как долго… Да это займет еще не меньше часа! – воскликнула она так же тихо, дав наконец волю отчаянию.
А Никита, с грустью на нее глядя, ответил:
– Да, барыня…
И спросил, помолчав:
– Вам так не терпится оказаться на почтовой станции, барыня?
– Как всегда! – она пожала плечами.
– Но тут ведь так красиво!
– Ты прав: очень красиво. Но у меня сейчас нет никакого настроения любоваться пейзажем, знаешь ли!
– Понимаю-понимаю…
Она догадалась, что расстроила его, причинила ему боль. Конечно, Никита отдал бы все на свете, лишь бы ей было хорошо, лишь бы она была счастлива или хотя бы казалась счастливой… но ведь эта долгая дорога, которая изматывала ее, отнимала силы, не давая возможности даже предположить, когда же они, наконец, достигнут цели, для парня-то стала прекраснейшим приключением – таким, о каком он и помечтать никогда прежде не мог! Еле слышный плеск воды завораживал, говорить не хотелось… Софи чувствовала, как близко рука Никиты на перилах. Посмотрела на него: лицо молодого человека выглядело страдальческим, – легонько отстранилась, но локти их все-таки почти касались друг друга. И зной был один на двоих – они едва не таяли…
Вдруг Никита резко, даже с каким-то недовольством, повернулся спиной к Софи и ушел на корму парома. Вернулся он только тогда, когда стали причаливать. Она не стала выяснять причин его невежливой выходки. Они забрались в свой тарантас и двинулись дальше – сначала дорога шла по правому берегу, затем она стала подниматься плавными изгибами по склону горы. Леса не было – только камни и пожухшая трава под палящим солнцем. Повозка держалась, несмотря на многочисленные колдобины и ухабы. На каждой станции Никита и Софи удавалось утолить жажду и перекусить, пока по приказу смотрителя меняли лошадей и смазывали колеса.
В Уяр они добрались только к половине двенадцатого ночи, а сразу после полуночи уже отбыли. Ямщик, двадцатилетний тщедушный мальчишка, оказался пьян в стельку. На первом же повороте он свалился в придорожный овраг. Растерянные лошади набирали скорость. Софи кричала от страха. Но Никита, слава богу, успел схватить поводья и натянуть их. Тройка резко затормозила под грохот всех соединений повозки. Парень, хохоча и жестикулируя, нагнал повозку и вскарабкался на свое место, но Никита с размаху влепил ему пощечину, оттолкнул в сторону и стал править сам. Правда, он не знал дороги и не мог определить, в какую сторону теперь двигаться. Ямщик приткнулся к его плечу и захрапел, время от времени, неуклюже, как мешок с орехами, сползая с сиденья, и Никите раза четыре или пять после особенно глубоких рытвин пришлось усаживать его прямо.
Ночь была ясной, небо – все в звездах. Время от времени Никита оборачивался, чтобы взглянуть на Софи. Она не спала – в глубине тарантаса светились ее внимательные глаза, обращенные на него… О чем она думает, когда вот так на него смотрит? Из благоговения перед нею Никита никогда даже не приближался к женщинам и, заперев себя в клетку целомудрия, гордился, что его страсть к Софи не запятнана никаким сладострастным воспоминанием. Однако с тех пор, как шаман угостил их этой странной водой с утопленным в ней черным камнем счастья, юноша чувствовал себя пленником каких-то греховных чар: ему, который никогда раньше не осмеливался смотреть на Софи как на существо из плоти и крови, оставалось только удивляться, какой дерзостью отличаются нынче его фантазии… Как будто в сознании открылся люк, и через него вырвались на свободу все подавлявшиеся прежде желания – подавлявшиеся долгое время из обычной, свойственной чистой юности, стыдливости. Никита твердо знал, что он всего лишь крепостной, жалкий раб, недостойный внимания барыни, что барыня эта к тому же любит своего супруга, загоняет сейчас лошадей, чтобы скорее встретиться с ним, жертвует собой ради него, но тем не менее, управляя сейчас в ночи тройкой, которая везет Софи к этому самому супругу, он ничего не мог сделать с собой и забывал порою о том, кто он… кто она… Вот и получается, что по вине сибирского колдуна присутствие Софи перестало быть для него счастьем, благословением Божиим, теперь оно – одна лишь мука! Пытка, да и только… И в ту минуту, когда он считал себя сильнее, чем когда-либо, до него доносился аромат… аромат такой родной, такой волнующий, что бедняга терял нить своих размышлений, у него просто в голове мутилось. Или это был отзвук ее голоса, особенная интонация, какое-то словечко, полуулыбка… Голова его пылала, ему чудились сброшенные одежды… Какая бессмыслица, нелепость, все это недостижимо, нереально!.. Но почему, почему она остается такой холодной – она ведь тоже отпила этого зелья?! «Наверное, потому что она француженка, – чуть опомнившись, сказал себе Никита. – Вот на нее и не действует никакое чародейство!»
Юноша принял твердое решение не думать о Софи… хотя бы до следующей почтовой станции. Не думать и не смотреть на нее – и все тут! Однако решимости его хватило только на две версты. А когда Никита снова обернулся, барыня спала, покоясь щекой на кожаной подушке, прелестные ее ножки были укутаны в медвежью шкуру… Ее лицо… личико Софи – оно будто волшебное яйцо, снесенное в пуховое гнездышко жар-птицей из народной сказки… И он, простой мужик, везет сейчас самое драгоценное сокровище на свете!.. Все чародеи мира настороже. И добрые, и злые… Кто-то за него, Никиту, кто-то против него… Вот они собрались – по обеим сторонам дороги… У них тела из камня, бороды из травы, пальцы из ветвей, их глаза – звезды, их голос подобен грому, а смех у них лисий…Лошади почувствовали, что они здесь, и пугливо трясут головами, гривы полетели по ветру… Надо, чтобы они успокоились… Никита трижды издалека осенил животных крестным знамением. Хотя… хотя – после того, что сказал колдун, разве можно, перекрестив, изгнать бесов? Ох, вряд ли, вряд ли… Если Иисус Христос не умер на кресте, разве может защитить крест? Вряд ли, вряд ли… А что тогда? Молитва!.. Он начал: «Отче наш, иже еси на небесех…» Но очень скоро святые слова молитвы Господней сменились совсем другими, и Никита невнятно забормотал:
– Я люблю ее, люблю ее, люблю, люблю…
Он больше не шептал – он кричал в ночь, в темноту. Самые дурные, самые безумные инстинкты проснулись и забурлили в его крови. Он весь горел сатанинским пламенем. Издалека его, наверное, приняли бы за дерево, охваченное огнем… А она… она ничего не замечает, ни о чем не догадывается!… Она даже не слышит!.. Не слышит, потому что стук колес перекрывает выкрикиваемый им бред… Впрочем, это к счастью для него… А то ведь его дерзость, его наглость оскорбила бы эту чистую голубку, и она сразу же отправила бы его назад в Петербург… Нет! Нет! Лучше страдать, лучше умереть, только не разлучаться с ней, только бы видеть ее, слышать ее голос!.. Как было бы хорошо умереть с этой исполинской мечтой в сердце карлика… Слезы выступили на глазах Никиты. А что там – вдалеке, на краю дороги? Что за огни?.. А-а-а, это почтовая станция… Возбуждение его угасло. Подобно птице, которая, как бы ее ни опьяняло небо, время от
