щелкал длинным кнутом, чтобы взбодрить не столько лошадей, сколько себя самого. Первые две лошади бежали, не отвлекаясь, опустив головы (форейтор восседал на левой), две коренные, напротив, тянули шеи, трясли гривой и весело ржали. Восседавший на облучке поручик не мог нарадоваться на их спорую работу. Едкий запах щекотал нос, грохот копыт и железных колес отдавался в голове.
Дорога стала хуже, движение замедлилось. Впереди тряслась царская карета, за ней, повторяя малейшие ее движения, экипажи свиты. Показались белые домики какой-то деревни. Казаки пустили лошадей рысью, держа пики наперевес. Кудахтали вокруг свежей навозной кучи куры, стая возмущенных гусей вжалась в стену, среди них затерялась девчушка в серых лохмотьях. Повозка с сеном, которая не вовремя задержалась на дороге, столкнулась с одним из экипажей. Два обезумевших от ужаса крестьянина выбежали из кузницы, где мастер продолжал свое дело: гудел огонь, молот стучал по наковальне. Мать закрыла фартуком головку сынишки, мешая тому посмотреть на варваров. Кучер подстегнул лошадей, вскоре деревенька исчезла из глаз, со всех сторон расстилалась зелено-желтая равнина.
Еще верста и вновь остановка. На постоялом дворе путников в полной готовности ждали свежие лошади, которых охраняли специально отряженные для этого казаки. Николай соскочил на землю, когда царь и четверо генералов заходили в дом. Офицеры не осмелились последовать за ними и собрались во дворе в тени беседки – разминали затекшие руки и ноги. Розников заказал белого вина на всех. Хватит ли на это времени? Хозяйская дочка, красная, словно вишенка, принесла два кувшина и стаканы.
– Вы очень хороши! – сказал Ипполит Прекрасный, теребя ус. – Как вас зовут?
Девушка смутилась – почему русский военный вдруг говорит по-французски? Только когда он обнял ее за талию, произнесла:
– Меня зовут Жермена.
И тотчас убежала.
– Прекрасная Жермена… – замурлыкал офицер.
Вдруг форейторы засуетились, начали запрягать лошадей. Вихрем ворвался во двор верховой, спрыгнул на землю, бросил поводья конюху и побежал в дом – наверное, прибыл к царю из Парижа с последними известиями. Уж не начались ли там уличные столкновения между бонапартистами и роялистами? Немцы, чья ненависть к французам была всем хорошо известна, могли воспользоваться любым предлогом, лишь бы предать город крови и огню. Опасения Николая на этот счет были столь сильны, что он решился поделиться ими с товарищами. Каждый из них полагал необходимым высказать собственное мнение, но тут на пороге показался Волконский – он подозвал к себе адъютанта и вручил ему пачку газет:
– Только из Парижа. Прочитайте по пути. К вечеру мне необходим доклад. И перевод на русский самых важных положений.
Шестеро адъютантов стояли навытяжку, ожидая приказаний князя. Когда тот ушел, Розников разложил газеты на столе, и все склонились над ними. Ближе всех по времени был «Le Moniteur» от восьмого июля, отпечатанный непривычно крупным шрифтом: «Правительственная комиссия известила короля о самороспуске… Король будет в Париже в три часа пополудни». В другом номере сообщалось, что «любое правительство, навязанное силой, не признающее и не гарантирующее завоеванных свобод, обречено», что Наполеон отрекся в пользу сына, были опубликованы расплывчатые заявления Фуше и Лафайета, невнятные политические дискуссии, противоречивые заявления, за которыми угадывалось смятение народа, вторично потерпевшего поражение. Ипполит внушительно произнес:
– Воистину, Франция – страна вертопрахов. Тщеславие французов сродни их коварству. Но предают ли они Наполеона, чтобы стать на сторону Людовика, или Людовика ради Наполеона, никогда не забывают прикрыть это заботой о достоинстве нации!
Озарёв хотел было выступить в защиту соотечественников Софи, но не мог не признать, что они поставили себя в неловкую ситуацию, и если год назад им можно было найти извинения – все-таки тиран довел их до гибели, то как теперь могли вновь встать под его знамена и возобновить войну? Союзники вправе сожалеть, что обошлись с побежденными столь великодушно. Император Александр не может больше говорить, что у него во Франции только один враг – Бонапарт.
– Мы, как всегда, проявили излишнее благородство, – недовольно заметил Розников, опустошая свой стакан. – Нам, русским, это свойственно. У нас широкая душа, мы готовы дружить с первым встречным…
Хозяин постоялого двора тем временем ходил вокруг и с жадностью смотрел на газеты. Наконец, не выдержав, подошел и спросил, есть ли новости «в политике». Его уверили, что в Париже дела плохи, но царь, в который раз, сумеет навести во Франции порядок.
– Пусть бы он поторопился, – вздохнул бедолага. – Иначе как нам жить здесь: роялисты грозят перерезать бонапартистов, бонапартисты – роялистов, а якобинцы готовят новую революцию… Позавчера здесь побывали французские солдаты, они кричали «Да здравствует Император!», опустошили мой винный погреб и перебили почти всех кур… Вчера объявились роялисты и стали обвинять меня, что накануне накормил шайку дезертиров. А эти дезертиры сегодня утром подожгли замок в двух лье отсюда – его владелец неосторожно повесил на башне флаг с лилиями…
Между тем рассказчика невозможно было заподозрить в трусости – слишком уж решительный был у него взгляд, чересчур красные щеки и совсем не маленькие кулаки. Слушая его горестную историю, Озарёв размышлял, что хорошо бы поскорее оказаться в Париже и взять Софи под свою защиту. Согласно плану, царь и его свита должны заночевать в Шалоне, выехать оттуда на рассвете десятого июля и к вечеру прибыть в столицу. Если только не придется попусту тратить время на остановках. Что, например, они делают здесь, когда лошади уже четверть часа как запряжены? Снедаемый нетерпением, Николай перестал прислушиваться к разговорам попутчиков. Впрочем, здесь оказались не только русские офицеры: хотя постоялый двор и располагался довольно далеко от деревни, невесть откуда взявшиеся крестьяне с огрубевшими, невыразительными лицами толпились у входа. Они глазели на казаков, обсуждая их на местном наречии.
Но вот появился государь – озабоченный, немного сгорбившись, быстро шел он к своему экипажу. Каждый раз, когда Озарёв видел его, грудь теснило от уважения. Взойдя на подножку, царь обернулся к хозяину и, улыбаясь, что-то сказал ему. Что именно, стоявшим поодаль было не расслышать, но по всему угадывалось, что фраза эта, верно, станет исторической – Александр старательно поддерживал репутацию человека обворожительного, в высшей степени любезного. Адъютант немедленно вынул из кармана блокнотик, чтобы записать произнесенное, хозяин склонился почти до земли под грузом признательности. Назавтра он непременно украсит свой дом памятной доской. В мгновение ока все оказались по местам, Николай с удовольствием снова уселся рядом с кучером. Дверцы захлопнулись, форейтор протрубил в рожок, кортеж тронулся.
В Поньи вновь сменили лошадей, когда выехали, Николай не без волнения заметил вдалеке, у дороги, голубые пятна военных мундиров. Оказалось, дюжина французских солдат, запыленных, исхудавших, заросших, растерянных. На голове одного из них была окровавленная повязка, другой шел босиком, прихрамывая. Почти у каждого на плече – ружье, которым, впрочем, никто не пытался воспользоваться. Не они ли сожгли замок? Взгляд их царапал, словно ветки колючего кустарника, лица исполнены ненависти. Возможно, сражались под Москвой. Мечты о славе, которыми питал их Наполеон, развеялись в прах, и кто теперь в состоянии обеспечить им жизнь, на которую эти люди рассчитывали?
Обернувшись, Озарёв видел, как они исчезли в пыли. Лошади шли резво, ему же казалось, что стоят на месте, юноша размышлял про себя, предчувствует ли Софи его возвращение: узнав, что русские войска вошли во Францию, могла предположить, что Николай направляется в Париж со своим полком. Да, она наверняка надеется на его приезд!.. Если только вновь не скрылась в провинции!.. Но как смеет он рассчитывать на радостную встречу, когда уже год от нее нет никаких известий? Николай обозвал себя дураком и впал в глубочайшее отчаяние.
Дорога вдруг стала ощутимо хуже, экипажи подпрыгивали на ухабах, что и вывело его из задумчивости. Это был Шалон, занятый кавалерией генерала Чернышева. На улицах полно народу, яркие вывески магазинов, последние лучи заходящего солнца отражались в окнах домов. Тут и там мелькали лилии и белые кокарды. Люди толпились под ногами идущих шагом лошадей, казакам с трудом удавалось защитить от любопытных взглядов того, кто ехал в карете. Узнав царя, некоторые снимали шляпы, но никто не кричал, как раньше: «Да здравствуют союзники! Да здравствует император Александр!»
2
