них неким «третьим», присоединившимся к их едва не рухнувшему союзу, помогая больному выжить, а вот теперь, когда все миновало, «третий» оставил их, оставил с впечатлением, будто они впервые оказались один на один, он – стыдящийся своего беспомощного состояния, она – сконфуженная своей услужливостью. Между ними установилось молчаливое соглашение – не говорить о прошлом. Но точно так же они избегали любого намека на будущее, которое не представлялось им даже смутно. Будто бы их семья должна существовать только до поры, пока длится путешествие. Будто бы дорожных происшествий и повседневных хлопот вполне достаточно для разговоров между ними. И все-таки, обмениваясь с мужем банальными, ничего не значащими фразами, Софи догадывалась о тайной надежде Николая. И – не в состоянии проанализировать это ощущение – была донельзя взволнована тем, насколько он нуждается в ее нежности, в ее ласке. Вот так, умалчивая о главном, о том, что таилось в самых глубинах их сердец, они приспосабливались к созданной ими же фальшивой ситуации, лавировали между рифами, только им и известными, и вкушали, лицом к лицу, счастье, срок которого легко было измерить, но отсроченная беда
Однажды Николай попросил жену приподнять полог – ему хотелось увидеть окружающий пейзаж. Она с радостью согласилась, увидев в этом знак того, что муж начинает выздоравливать. Дорога в это время шла берегом Селенги: слева – быстрые и прозрачные воды реки, справа – отвесные прибрежные скалы высотой не менее полусотни саженей…[6] Взгляд скользил по гранитным стенам с напластованиями красных, черных, желтых, серых слоев, скользил, подымался вверх и – терялся в синеве неба… Все это подействовало на Николая, как с непривычки – крепкое вино, он словно захмелел и вскоре почувствовал сильную усталость. Софи заставила его лечь и закрыть глаза.
Лагерь разбили, как обычно, на берегу реки. Следующий день был предназначен для отдыха. Некоторые из дам решили воспользоваться этим, чтобы снова обратиться к Лепарскому с просьбой разрешить встречи с мужьями, но получили отказ еще более категорический, чем при прошлом обращении. Прогулки и купания также были запрещены, и узники решили посвятить все время чтению и игре в шахматы. Вокруг каждого столика, где шла партия, собрались зрители. Даже буряты следили за ходом игры с видом крайне заинтересованным, порой начинали бурно переживать. Князь Трубецкой, забавы ради, предложил одному из них помериться с ним силами. Тот, истинный дикарь, с низким лбом и угрожающим взглядом косых глаз, явно неграмотный, неожиданно легко обыграл первого среди декабристов игрока.
– Где ты научился играть? – спросил князь, пытаясь скрыть досаду.
– Китайцы умеют все, – ответил бурят. – Китайцы испокон веков играют в шахматы, и нас обучили тогда, когда только мир начинался…
Юрию Алмазову пришла в голову идея организовать шахматный турнир между белыми и желтыми, но Лепарский отклонил предложение, мотивируя отказ тем, что подобные соревнования являлись бы нарушением дисциплины и порядка, установленных для каторжников на время похода. С каждым этапом путешествия нервозность коменданта возрастала – как и его тревожность, так и его несговорчивость. Декабристы поняли причину подобного его настроения, когда генерал сообщил им на вечернем собрании, что колонна вскоре подойдет к городу Верхнеудинску, где как раз находится прибывший туда с инспекцией генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский.[7]
– Всех нас, господа, ожидает нечто вроде экзамена, – сказал Лепарский. – Будьте уверены, что на самый верх пойдут после секретные доклады – как на ваш счет, так и на мой. Потому прошу вас: не выходите из рядов, не нарушайте строя, пусть походка ваша будет твердой, но не чересчур жизнерадостной, поскольку ваша судьба отнюдь не должна казаться завидной. Вам следует выглядеть печальными, покорными, может быть, даже несколько подавленными… но никак не хворыми, здоровье арестантов должно быть отменным!.. Понимаете, что я имею в виду?.. Кроме того – никаких нелепых, эксцентричных одеяний. Никаких трубок во рту и никаких кульков с конфетами в руках. Никаких цветов в бутоньерках. Физиономии солдат конвоя, в соответствии с моим приказом, будут суровыми и решительными, каковые и положено иметь строгим надсмотрщикам…
Пока комендант перечислял меры, необходимые для того, чтобы создать у начальства верное представление о состоянии дисциплины в подведомственном Лепарскому отделении сибирской каторги, узники с улыбками переглядывались. Генерал заметил на их лицах иронию и рассердился:
– Мои требования кажутся вам абсурдными, господа, так надо понимать? У вас, господа, сохранился фрондерский дух… Но давайте вспомним: однажды вы уже проиграли из-за этого! Вероятно, вместо того чтобы иронизировать, лучше бы поблагодарить меня за то, что хотя бы сейчас помогаю вам избегнуть подобной же оплошности!
Когда Лепарский вернулся в палатку, ему, чтобы успокоиться, пришлось выпить две больших кружки воды. Ну, как получается, что при любых обстоятельствах он выглядит смешным? Да что же это такое – стоит встать на защиту порядка, тебя сразу начинают критиковать! Но ведь, не будь установленного порядка, не было бы и никакого общества! Декабристы и сами признавали это – вот, например, в своем проекте конституции!.. Ах, Боже мой, правду говорят, что не бывает занятия более неблагодарного, чем руководить себе подобными! Дадут тебе или завоюешь ты крошечную возможность власти – вот на тебя сразу и смотрят косо… Можно подумать, должность человека обесценивает или, хуже того, опошляет его как личность!.. Нет, с точки зрения высшей Справедливости это и вовсе несправедливо!.. Подобные мысли Лепарского раздражали, как… как зуд… Но отделаться от них ему не удавалось. Четыре раза обойдя свою палатку по периметру, он бросился на кровать и принялся мечтать о проходе через Верхнеудинск как об апофеозе… то ли путешествия через Сибирь, то ли всей своей карьеры…
На последней стоянке перед Верхнеудинском он вечером снова собрал свою «паству» и повторил указания – всем: заключенным, солдатам, бурятам. Были подвергнуты тщательному осмотру одежда, оружие, лошади, повозки. Генерал зашел и в больничную палатку, чтобы напомнить Софи:
– Вы все хорошо поняли, сударыня? Можете показаться в своем тарантасе, но помните, что мною запрещены какие бы то ни было сигналы, знаки, улыбки и разговоры с зеваками. За малейшим нарушением последует строгое наказание!
Софи пообещала быть образцом мировой скорби.
– Будет вам! Перегибать палку тоже ни к чему! – усмехнулся генерал.
И удалился – снова став мрачным, приложив руку к сердцу: ни дать ни взять – смертельно боящийся сцены актер перед тем, как выйти на подмостки…
С рассветом следующего дня лагерь охватила лихорадка: все суетились, каждый делал что мог. Только Николай, которого снова устроили в тарантасе, и сидевшая рядом с мужем Софи издали наблюдали за суматохой. Солдаты брились, смазывали волосы ружейным маслом, наводили блеск на обувь, за неимением ваксы растирая тряпками смачные плевки; в уголке под деревьями шестеро барабанщиков репетировали воинственную дробь; конюхи чистили лошадей скребницами и щетками, чернили им варом копыта; невесть откуда взявшийся карлик бегал от повозки к повозке, ловко проскальзывая под днищем и между колесами, и смазывал жиром оси; одну за другой убирали палатки и юрты – забавно было видеть, как опадает целый «дом», будто проколотый иголкой; собирались в группки, как и было приказано – порознь, декабристы в лучших своих костюмах и дамы, одетые словно для выхода в свет… Полина Анненкова надела шляпку-капор из соломки, из-под которой с обеих сторон кокетливо выглядывали грозди мелких взбитых локонов; Елизавета Нарышкина нацепила тюлевый плоеный «ошейник» к зеленому платью с рукавами-фонариками; Мария Волконская увенчала гордо посаженную голову васильковым шелковым тюрбаном, воткнув в него перо…
Наконец появился и Лепарский – верхом на белом коне. Для начала отчитал женщин: чересчур, дескать, элегантны для дороги. Дамы наотрез отказались переодеваться: одни – под предлогом того, что больше им и надеть-то нечего, другие утверждали, что багаж уже собран, сундуки заперты и, мало того, погружены в тарантас. Не ожидавший такого дружного сопротивления и не желая лишний раз расходовать на никчемное препирательство время и силы, генерал предпочел ретироваться.
Как обычно, в последний момент Лепарскому показалось, что ничего не готово и никто не готов. Однако колонна помаленьку выстраивалась, вспотевший и сорвавший голос Ватрушкин бегал как заведенный туда- сюда и торопил солдат с разбором ружей, так и стоявших пока в козлах. Лошади уже переминались с ноги на ногу, потряхивали гривами, от чего сбруя тихонько, но весело звенела, и ржали, готовые в путь. Дамы перекликались от экипажа к экипажу, как поутру перекликаются соседки по кварталу – из окошка в окошко… «Главнокомандующий» привстал в шпорах, взмахнул в воздухе обнаженной шпагой и гаркнул:
