решению суда состоятся торги.
Эта сентенция прозвучала в гробовой тишине. Выложив последнюю информацию, судебный исполнитель попросил стул, сел за столом в столовой и степенно дополнил протокол, который подготовил во время осмотра.
Следующие недели были заполнены страхом перед расправой, которая ждала нас. Печать бесчестия легла на семью Тарасовых. На двери была вывешена афиша, объявлявшая дату торгов по постановлению суда. Они должны были состояться на месте. Консьерж больше не здоровался с нами. Жильцы, которых я встречал на лестнице, отворачивались при виде меня. Весь квартал знал о нашей опале. На улице я крался, как преступник. И не удивился бы, если бы полицейские схватили меня за воротник.
В день и час, назначенные судом, к нам пришли комиссар-оценщик и секретарь суда. Вслед за ними – около полутора десятков торговцев – специалистов по такого рода делам, которые явно знали друг друга. Банда громогласных весельчаков с горящими глазами. Можно было подумать, что они собираются играть в шары. Торги, сопровождаемые грубыми комментариями и раскатами смеха, тотчас начались. Из уст в уста летали цифры: «Тридцать семь… Тридцать девять справа… Кто больше?.. Принято!..» Я смотрел на отца, на мать, прижавшихся друг к другу, опустивших головы, опустивших руки, скованных стыдом. Их публично раздевали. Когда один из старьевщиков приобретал вещь, они вздрагивали, как от пощечины. Я видел, как друг за другом уходили то кресло, то безделушка, с которой у меня было связано какое-нибудь воспоминание. Эти старые вещи имели цену только для нас. Почему их отдавали чужим людям? Это было почти так же тяжело, как расставание с ребенком!
Когда выставили на продажу черную доску моего брата, я едва сдержал себя, чтобы не крикнуть, что у него не имеют права ее забирать. Как и в день прихода судебного исполнителя, Шура постарался не присутствовать при катастрофе. Однако до этого мы часто спорили друг с другом о возможных последствиях ареста на имущество. Более оптимистичный, чем я, он считал, что продажа нашей мебели, какой бы прискорбной она ни была, ничем не повредит нашему будущему. По его мнению, нужно было даже порадоваться ей, так как она «вскроет абсцесс», «освободит папу от бремени» и позволит нам отплыть «налегке» в славное будущее. Я повторял про себя его смелые слова в то время, как торги неумолимо продолжались. Во время передышки между потоком цифр ко мне подошел папа и шепнул на ухо:
– Мне нужно что-то спросить у комиссара-оценщика. Но я не знаю, как обратиться… Ему нужно сказать «мэтр», как адвокату?
– Не знаю, – ответил я. – Да это не так и важно, папа!
– Нужен минимум вежливости, когда принимаешь!..
– Но ты не принимаешь, Аслан! – воскликнула мама, услышавшая его замечание. – Эти люди не наши приглашенные. Более того, грубые самозванцы, охраняемые законом.
Папа втянул голову в плечи. Уважавший порядок до самопожертвования, он готов был позволить скорее ограбить себя, чем нарушить установленный законом порядок страны, гостем которой стал случайно. Я хорошо понимал возмущение матери, равно как и покорность отца. Уже до окончания торгов грузчики начали уносить купленную торговцами мебель. Дом мало-помалу утрачивал свою душу. Рядом со мной носильщик разбирал маленький письменный стол. В ящике он обнаружил старый школьный дневник и протянул его мне:
– Это ваше?
Я покраснел:
– Да.
И жадно схватил его, несмотря на то что он был старым и совершенно мне не нужен. Скоро мы остались в наполовину пустых комнатах, среди холодных, безразличных, голых стен. Мы больше не были у себя дома, мы на время разместились у чужих людей. На полу лежали кучки пыли, обрывки веревок. Я открыл окно, чтобы выветрить запах пота, оставшийся после суеты торговцев. На авеню Сент-Фуа перед подъездом дома остановился грузовичок. Два молодца погрузили в кузов мамин ночной столик. Консьерж и его жена смотрели на них и оживленно разговаривали. Вдруг они подняли головы к нашему этажу. Я торопливо закрыл окно. Сидевший в прихожей на кухонном столе папа был похож на поверженного ударом боксера. Однако мгновение спустя он попытался улыбнуться.
– Видела, Лидия? – жалко сказал он. – Некоторые вещи дали очень хорошие деньги… Никогда бы не подумал, что твой ночной столик стоит тридцать семь франков…
– Я тем более! – вздохнула мама.
– Но твой ночной инкрустированный столик… шестьдесят пять франков! Тот, кто его купил, не потерял времени зря!
Он хотел что-то еще сказать, но стиснул зубы и замолчал, опустив глаза в пол, понимая, что, конечно, стал на опасный путь. Мама пошла за веником, чтобы подмести пол. Отец взял его у нее и принялся мести перед собой пыль. Работая, он через плечо приговаривал:
– Так, должно быть, будет и лучше, Лидия! Шура прав, говоря, что для того, чтобы двигаться вперед, нужно разгрузить пароход от всего, что его загромождает… Выбросить, выбросить, выбросить!.. Мы смогли выбросить наши воспоминания о России; не колеблясь, выбросим и воспоминания о Франции… Их так мало!.. И они почти ничего не стоят!..
Он кашлянул, чтобы прочистить горло, и еще пробормотал:
– Я все предвидел… У меня есть еще довольно денег, чтобы закончить месяц и начать заново. Мы снимем квартиру поменьше, не такую дорогую, в другом квартале, где на нас не будут смотреть косо. А дальше, я выпутаюсь… Вера и терпение, Лидия! Все будет хорошо!
Все так и пошло на самом деле. Месяц спустя мы выехали с улицы Сент-Фуа, чтобы устроиться в скромной «трехкомнатке с кухней», которую папа откопал в другом конце Парижа на улице Сибюэ в двенадцатом округе, около окружной железной дороги. Кое-какая мебель, на которую не польстился судебный пристав, заняла свое место на этом спасительном пароме. Как бы ни было то удивительно, но мне показалось, что эта перемена обстановки могла означать для нас только начало новой жизни, полной приятных неожиданностей и удач.
Я понял, что необязательно было сменить страну, чтобы обрести новые жизненные ориентиры. Что бы ни случалось, наша фамильная икона, привыкшая путешествовать, которая нам тем временем была возвращена, будет примиряться со всеми местами жительства. Я закончил учебу в лицее Пастера, мне нечего было больше делать в Нейи. Да и улица Сибюэ была не хуже любой другой. Я лишь сожалел о том, что не мог предупредить Никиту о перемене адреса. Теперь мы были квиты – он не знал, где живу я, равно как и мне было неизвестно его местонахождение. Если бы мы были антиподами, дистанция между нами не была бы столь непреодолимой. Так и заканчивается, философски говорил я себе, чаще всего большая юношеская дружба. Может, нужно все забыть – пароход
Однако положение иностранца не позволяло претендовать на завидное место ответственного работника. Может, мне следовало изменить гражданство, чтобы воспользоваться представлявшимся случаем? Я так легко в течение десяти лет акклиматизировался во Франции, я так глубоко пропитался французской культурой, я был так счастлив, живя в атмосфере французского словаря, что в моих глазах подобная трансформация сводилась к простой формальности. Родители, напротив, казалось, не принимали моего решения, которое, по их мнению, было равнозначно предательству нашего общего прошлого. Они думали, что, изменив национальность, я волей-неволей оторвусь от наших традиций, наших воспоминаний, наших надежд и разочарований. Они боялись, как бы я не стал чужим для них, заменив русский мираж на французскую реальность. И в то же время советовали мне не слушать их, ибо, говорили они, мое будущее было, конечно, во Франции. Каждый вечер наши споры возвращались к одной теме, чтобы закончиться на одном мучительном вопросе. Наконец, потеряв терпение, они отважились признать мою правоту. Они даже заставили меня ускорить хлопоты. И сдержанно, но без горечи смотрели, как я заполнял формуляры запроса на гражданство. Мне казалось, что они провожали меня на перроне вокзала. В их сердцах, я отправился в далекое путешествие – я уезжал во Францию.
Обмен бумаг, необходимых для приема в лоно французского сообщества, был длительным, сложным,
