Александрина так и не смогла этого сделать. Глядя, как Жанна порхает по комнатам, Золя печально думал о том, что у него, создавшего столько выдуманных персонажей, нет ни одного сына и ни одной дочери, которые были бы плотью от его плоти. Он разглядывал бедра Жанны, и им овладевало низменное волнение. Проходя мимо, он нарочно старался приблизиться, вдыхал здоровый аромат ее кожи и чувствовал себя виноватым, хотя ему не в чем было пока себя упрекнуть.
Когда Александрина решила взять Жанну на лето в Руаян, чтобы та постоянно оставалась в ее распоряжении, Золя обрадовался как мальчишка, ему захотелось расцеловать жену. Отдых в Руаяне, на вилле, соседней с виллой четы Шарпантье, превратился в череду прогулок вдоль берега, ужинов и праздников. Праздновали помолвку Жоржетты, дочери Шарпантье, с молодым писателем Абелем Эрманом; устроили антильский ужин, на который все явились с вымазанными черной краской лицами и в римских тогах. Золя поддразнивали за внезапно вспыхнувшую в нем страсть к фотографии: он везде расхаживал с фотоаппаратом «Кодак» через плечо и то и дело снимал Жанну. Припав глазом к видоискателю, Эмиль ловил ее позы, и каждый раз у него на миг рождалась иллюзия, будто он обладает ею. Девушка прекрасно понимала, какие чувства испытывает к ней Золя, и больше не пыталась бороться с волнением, которое охватывало и ее, когда он к ней приближался. Александрина нередко, ссылаясь на усталость, отказывалась сопровождать мужа на прогулках, и тогда Эмиль с Жанной бродили по песчаному берегу, словно влюбленная парочка. Разумеется, жена не видела в этом ничего предосудительного. Разве могла она заподозрить в дурных мыслях человека такого возраста, подобной комплекции и давным-давно живущего лишь ради сочинительства?
За столом Золя становился с каждым днем все более веселым. Он почти забросил работу, не ложился спать после обеда, опасаясь, как бы из-за дневного отдыха не растолстеть снова. Его отношения с Жанной стали настолько близкими, что, как только чета вернулась в Медан, девушка из соображений приличия отказалась работать в доме Золя. Писатель, скрыв это от жены, снял для той, что еще не стала его любовницей, квартиру в Париже, и Жанна поселилась в доме 66 по улице Сен-Лазар. Еще несколько недель тайных свиданий с возлюбленной, страстных поцелуев, незавершенных ласк, и 11 декабря Жанна, стыдясь и радуясь, уступила настояниям Эмиля.[199]
Совершив подвиг любви, Эмиль вернулся домой, преисполненный гордости, но – едва смея поднять глаза на Александрину. Начиная с этого дня он постоянно чувствовал, что разрывается между нежной жалостью к жене и плотским восторгом, который испытывал в постели Жанны. Никогда еще ему не доводилось узнать такой чувственной радости, такого блаженства. Жена, которую он выбрал в молодости, состарилась, зато у него ближе к старости появилась молодая жена. И он переходил от одной к другой с ощущением, будто берет реванш за прежнее целомудрие, отыгрывается за десятки лет, прожитых без радости и любви. Но как же ему, вечному поборнику правды, трудно было увязать во лжи! И как все это закончится? Оставалось лишь положиться на милость Божию! Не решаясь ни с кем заговорить о своем счастье, Золя все же признался Гонкуру, встретившись с ним на светском приеме, что всю свою жизнь был «мучеником литературы», «несчастным тупицей».
«Золя признался мне, – пишет Гонкур, – что в этом году, хотя ему уже под пятьдесят, ощутил внезапный подъем, прилив жизненных сил, желание плотских наслаждений, и, внезапно перебив себя, сказал: „Моей жены рядом нет… Так вот, я не могу видеть, как мимо проходит девушка вроде этой [гостьи], чтобы не подумать: разве это не лучше, чем книга?“»[200]
Золя становился все более неосторожным, он начал появляться на людях с подругой. Леон Энник упоминал, что встретил его как-то около Эйфелевой башни «с прелестным созданием в розовой шляпке». Золя, казалось, с гордостью показывал Жанну окружающим. Но некоторые, должно быть, принимали юную любовницу за его дочь.
И вот Жанна забеременела! Золя был до того счастлив, что ему трудно было сохранить тайну. Неужели он в свои сорок девять лет станет отцом? Какая радость! Он не бесполое существо. Он мужчина. Он тоже может производить потомство. И не только на бумаге, но и в жизни. Конечно, вне брака. Но значение имеет только само событие, а не обстоятельства. Только вот что теперь делать? Признаться во всем Александрине, развестись с ней?.. Нет, так нельзя, это все равно что убить несчастную, которая, несмотря на свой трудный характер, не заслуживает подобного бесчестья. Порвать с Жанной? Тем более невозможно – ведь она носит под сердцем его ребенка. Ничего другого не оставалось, как решиться жить на два дома, с двумя женщинами, там и здесь мучаясь раскаянием. Милосердие вынуждало Эмиля разыгрывать комедию перед Александриной, влечение требовало продолжения встреч с Жанной. К счастью, Александрина не заглядывала в счета мужа, иначе она давно бы заметила, что он тратит очень много денег вне дома. Но сколько времени еще это хрупкое равновесие сможет выдерживать удары реальности? Золя все преумножал осторожность.
Двадцатого сентября 1889 года Жанна разрешилась от бремени девочкой, которую назвали Денизой. Золя был вне себя от радости. Глядя на орущего младенца, новоявленный папаша испытывал одновременно блаженство и обреченность. Это был уже не «Проступок аббата Муре», но проступок писателя Золя. Теперь Эмиль едва сдерживался, чтобы не поделиться своей радостью с Александриной.
Двадцать второго сентября он написал Анри Сеару: «Милый Сеар, обращаюсь к вам как к самому надежному и самому сдержанному из моих друзей, чтобы попросить об услуге. Не могли бы вы завтра, в понедельник, в 11 часов, быть во дворе мэрии Девятого округа, на улице Друо? Речь идет всего-навсего о том, чтобы поставить подпись». Заинтригованный Сеар не преминул явиться на свидание, и Золя сообщил ему, что позвал его, чтобы зарегистрировать ребенка Жанны, однако имени отца не открыл. «Милый Сеар» вместе с доктором Анри Делино, принимавшим роды у молодой женщины, подписали акт о рождении ребенка, а 27 декабря Жанна, в свою очередь, в присутствии тех же свидетелей подписала документ, которым признавала свою дочь, не называя имени отца.
Три месяца спустя Золя, не способный долее сдерживаться, позвал Сеара в кафе, расположенное напротив церкви Святой Троицы, и там шепотом рассказал ему о своей связи, заверив, что по-прежнему любит Александрину, но, «желая произвести на свет потомство, выбрал для этого здоровую и
Вот уже несколько месяцев ненависть, которую Гонкур испытывал к Золя, прорывалась едва ли не в каждой строчке его «Дневника»: «На сегодняшний день Золя – самый пронырливый человек в литературе, он превзошел всех евреев…» «Если никто из журналистов не желает признавать, что я породил Золя и обобран им, если никто вроде бы и не замечает, что своим успехом он обязан преувеличению, передразниванию, опошлению моих приемов, меня утешает только одно – мысль о том, что, если Америку назвали в честь Америго Веспуччи, то весь интерес и все исследования обращены теперь к Христофору Колумбу».[202]
Любовные подвиги Золя возбуждали у Гонкура не только зависть, но и надежду на скандал. Все, что могло повредить его сопернику в литературе, радовало интригана словно личный успех. А Золя тем временем пребывал на седьмом небе. Все чаще и чаще он покидал семейное гнездышко и отправлялся нянчить младенца. Конечно, при таком двойном существовании ему трудно было работать, но, склоняясь над колыбелью, он не чувствовал, будто предает свое призвание творца.
XIX. Поездка на паровозе
Тайком урывая время для того, чтобы жить и любить, Золя все же не отказывался от намерения
