пройдет и шести месяцев, как второй Казерио, твой соотечественник, расправится с тобой. Франция освободится от гнусной личности», «Смерть! Смерть подлецу, грязному еврею! Г-н Золя, хорошенько запомните эти несколько строчек. За ваши мерзости вы сегодня вечером были осуждены. Нас было несколько, настоящих французов, жребий пал на меня, и вы взлетите на воздух, сударь, динамит покончит с вами, презренным, своей слюной пачкающим нашу милую Францию», «Почему среди свидетелей ты не назвал германского кайзера, который платит тебе вкупе с мировым еврейством?»[274] Не только он сам, но и Александрина, и даже консьерж получали записки с оскорблениями. Это были не пустые угрозы: разве не был адвокат Лабори ранен выстрелом неизвестного антидрейфусара? Пусть Золя был амнистирован, пусть он покинул бой, он по-прежнему был окружен ненавистью.
Теперь его соседи тихонько поговаривали о том, что недавно по крыше соседнего дома ходили какие-то люди. Оттуда они легко могли перебраться на крышу дома 21-бис по Брюссельской улице. Тем не менее, если они намеревались завалить мусором один из дымоходов, им еще надо было предварительно выяснить, какой из двенадцати, возвышавшихся над квартирой Золя, вел непосредственно в спальню писателя. Кто мог сообщить им такие сведения? Нечестный слуга, которого они подкупили? Почему бы и нет? С особенным вниманием следовало бы изучить последнюю оставшуюся возможность – гонители Золя захотели дать ему «урок», отравив воздух в спальне писателя, который «отравил» стольких читателей своими книгами. Грубая шутка обернулась убийством. Такое истолкование происшедшего, которое я высказываю с осторожностью, кажется мне наиболее правдоподобным из всех. Впрочем, ни одно из них и до сего дня не превратилось в уверенность. Расследования, допросы свидетелей, попытки травить угарным газом морских свинок и птиц – ничто из этого не дало возможности окончательно прояснить тайну. Исключив версию преднамеренного убийства, правительство того времени придерживалось официальной версии несчастного случая, озабоченное прежде всего тем, чтобы не пробуждать страсти вокруг дела, считавшегося закрытым.
В комнату усопшего шли удрученные друзья. Покойный, с гладким, безмятежным и равнодушным лицом, лежал на парадной постели, вокруг которой теснились, перешептываясь, посетители. В ходе судебного расследования было произведено вскрытие тела, но голову не тронули. «Смерть нимало не изменила черты его лица, – писал Альфред Брюно.[275] – Казалось, он разделил со своими творениями привилегию остаться в вечности. На мгновение я предался этой иллюзии, но она слишком быстро рассеялась». Ему вторит Дениза Ле Блон-Золя: «Он был прекрасен, черты лица спокойные, выражавшие величие, словно он отдыхал, завершив огромный труд».[276] Жанна, узнав о случившемся от друзей, тихонько проскользнула в комнату вместе с детьми, обливаясь слезами. Дениза и Жак никак не могли поверить в то, что эта восковая кукла – их отец, который еще вчера так нежно целовал их и, посмеиваясь в бороду, рассказывал невероятные истории. Дрейфус тоже пришел отдать последний долг тому, кто не щадил сил, защищая его. На улице дежурили полицейские в штатском, наблюдавшие за тем, как входят и выходят близкие и друзья писателя. Правительство было охвачено волнением. Как следует хоронить этого неудобного усопшего? Как только Золя был амнистирован, он тут же получил свою розетку ордена Почетного легиона, но из гордости и от обиды отказывался ее носить. И надо ли, несмотря ни на что, забыть о его нападках на армию и воздать ему воинские почести? Обычай этого требовал, но душа не принимала. В конце концов правительство Парижа решилось простить полученные от покойного оскорбления, и роте 28-го линейного полка был отдан приказ сопровождать катафалк.
Правые газеты открыто радовались этому жалкому концу. «Французский народ» («Le Peuple francais») уверял, будто святой архангел Михаил поразил Золя, как некогда поразил дракона. «Свободное слово» («La Libre Parole») насмехалось: «Натуралистическое происшествие: Золя отравлен угарным газом».
Проведя четыре дня в клинике, Александрина, которой к этому времени стали известны все подробности трагедии, вернулась домой. По словам друзей, она была бледная, потерянная, с блуждающим взглядом. Она и без того была в глубоком отчаянии, а ей еще приходилось отвечать на вопросы полицейских. Дрейфус сказал ей, что хотел бы присутствовать на похоронах Золя, но она умоляла его этого не делать. Она боялась, как бы появление капитана не стало предлогом для новых враждебных выходок. Жозеф Рейнах ее поддержал. «Вы требуете от меня совершить подлость!» – возмутился Дрейфус. «Я прошу вас принести жертву», – ответил Жозеф Рейнах. Тогда удрученный Дрейфус попросил, чтобы ему позволили хотя бы вместе с близкими находиться у ложа покойного. В этом Александрина не могла ему отказать. Но она так стремилась избежать каких бы то ни было инцидентов во время похорон, что попросила Анатоля Франса, которому поручено было произнести речь на кладбище, говорить о Золя лишь как о романисте, ни словом не упоминая о позиции, которую занял писатель во время расследования «Дела». Ошеломленный Анатоль Франс возразил, что не может сдержать своего восхищения автором «Я обвиняю». Тогда Александрина ему написала: «Полагаясь на ваш такт, я предоставляю вам полную свободу и рассчитываю на вас». Слово «такт» его обозлило: Франс расценил его как предложение скрыть свои истинные чувства. «При таких условиях я не могу выступать у могилы Золя», – ответил он. Не зная, на что решиться, Александрина обратилась за советом к Дрейфусу. Он уговорил ее позволить Анатолю Франсу высказать все, что у него на душе. И Александрина, хотя и страшно боялась идти на такой риск, сообщила автору «Острова пингвинов», что он может почтить память ее покойного мужа так, как считает необходимым. Одновременно с этим она позволила Дрейфусу быть в числе тех, кто проводит Золя к месту его последнего упокоения.
Тело забальзамировали, чтобы сохранить в хорошем состоянии до погребения, которое пришлось отложить на несколько дней. Теперь Золя покоился в своем рабочем кабинете, дверь которого постоянно оставалась открытой. Дом не отапливался из-за расследования, которое полицейские все еще неспешно и тщательно продолжали вести. Погода стояла очень холодная. Друзья усопшего, собравшись в соседней гостиной, дрожали, кутаясь в пледы и держа ноги на грелках с горячей водой. Время от времени кто-нибудь из них вставал и шел помолиться у изголовья умершего. Альфред Брюно заметил, что собачки Пимпен II и Фанфан, при жизни Золя друг друга ненавидевшие, теперь помирились и лежат рядышком в двух шагах от тела хозяина в печальном согласии. Что до кота, тот долго бродил вокруг открытого гроба, а потом одним прыжком туда вскочил. Альфред Брюно описывает его «тихо сидящим на груди Золя, задумчивым и неподвижным, словно он исполнял некий священный обряд, не дыша и не сводя с хозяина зеленых светящихся глаз».[277]
На рассвете 5 октября 1902 года, в воскресенье, траурная процессия тронулась в путь. Жанна и ее дети, затерявшись в толпе, заполнившей Брюссельскую улицу, смотрели, как служащие похоронного бюро выносят гроб. Из чувства приличия они не присоединились к шедшим за гробом. Александрина из уважения к воззрениям мужа предпочла гражданскую церемонию. Но сама до такой степени изнемогла, что у нее не хватило сил присутствовать на похоронах. Она осталась дома в окружении нескольких друзей и смотрела в окно, прижавшись лбом к стеклу.
«На караул!» Рота 28-го линейного полка под командованием капитана Олливье воздает почести умершему. У гроба стоят Людовик Галеви, Абель Эрман, Жорж Шарпантье, Эжен Фаскель, Октав Мирбо, Теодор Дюре, Альфред Брюно и Бреа, секретарь Биржи труда. На пути процессии, двигавшейся от Брюссельской улицы к кладбищу Монмартр, собралась многочисленная толпа. Из всех окон высовывались любопытные. Кое-кто даже взобрался на крыши. Здесь и там слышались смешки. Кто-то затянул песенку:
На него зашикали, заставили умолкнуть. Когда процессия прибыла на кладбище, гроб поместили во временный склеп. Для ораторов была выстроена шаткая трибуна, задрапированная черной с серебром тканью. Шомье, министр народного просвещения, обнажив голову, прочел благопристойную и любезную речь, посвященную памяти почившего великого писателя. Затем его сменил Абель Эрман, председатель Общества литераторов: «Он никогда не льстил толпе, а при случае и бросал ей вызов, он не боялся помериться с ней силами, и не только в его книгах вокруг него раздавались гневные выкрики и угрозы». Друзья Золя опасались, как бы этот намек на политическую роль покойного не спровоцировал насмешек присутствующих. Однако никто не возмущался, только кое-где послышался свист и глухой ропот. Настал черед Анатоля Франса взять слово. Он не всегда ценил талант Золя в его цикле «Ругон-Маккары», но после дела Дрейфуса пересмотрел свое отношение к писателю. «Литературное наследие Золя огромно, – сказал он. – Сегодня, когда мы охватываем взглядом все это колоссальное творение, мы осознаем и то, каким духом оно проникнуто. Это дух доброты. Золя был добрым. Он обладал чистотой и простотой, свойственной великим душам. Он был глубоко
