нравственным человеком. Он твердой и добродетельной рукой изобразил порок… Будучи демократом, он никогда не льстил народу и старался показать ему порабощение невежества, опасности алкоголя… Я должен напомнить о борьбе, которую вел Золя за справедливость и истину, так могу ли я умолчать о людях, стремившихся погубить невиновного?..»
При этом упоминании о деле Дрейфуса по толпе пробежала дрожь. Не обращая ни малейшего внимания на вспыхивавшее временами недовольство, Анатоль Франс продолжал говорить: «Вы слышали крики ярости и призывы к убийству, которыми его преследовали даже во Дворце правосудия во время этого долгого процесса, разбиравшегося в намеренном неведении сути дела, опираясь на лжесвидетельства, под бряцание шпаг… Не станем жалеть его за то, что ему пришлось вытерпеть и выстрадать все это. Позавидуем ему. Его слава, поднятая на самую невероятную груду оскорблений из всех, какие глупость, невежество и злоба когда-либо воздвигали, вознеслась на недоступную высоту. Позавидуем ему: он одарил родину и весь мир грандиозным творением и великим подвигом. Позавидуем ему, его судьба и его сердце уготовили ему величайший жребий: он был совестью человечества». Эта последняя фраза прозвучала словно отданный потомству приказ почитать усопшего в течение веков.
Толпа тронулась, и движение не останавливалось до захода солнца. Поток незнакомых людей медленно тек мимо открытой могилы. Некоторые бросали на гроб красные цветы шиповника. Матери поднимали детей над головой на вытянутых руках, чтобы те навсегда могли запомнить минуту, когда они простились с Золя. Появилась делегация шахтеров севера, кричавших: «Жерминаль! Жерминаль!» – так, словно они призывали к восстанию жителей предместий. Тем не менее никаких беспорядков, никаких стычек не произошло. Полицейские перевели дух.
В тот же вечер капитан Олливье, командовавший ротой, которой было поручено воздать Золя воинские почести, вернулся в казарму. Он, как положено солдату, подчинился приказу. Но один из его товарищей оскорбил его и дал ему пощечину. За этим последовала дуэль, во время которой капитан Олливье был ранен в руку. Что ж, как бы это ни выглядело на первый взгляд, в действительности дело Дрейфуса не было закрыто.
XXVIII. Пантеон
На письменном столе Золя остались лежать несколько страниц его последнего, незаконченного романа «Справедливость». Дом, утративший хозяина, казался более просторным, холодным и гулким. Александрина приучалась к одиночеству: на этот раз муж покинул ее не для того, чтобы навестить Жанну. Новое жилище Эмиля было тем, из которого не возвращаются.
О нем много говорили в эти первые дни после его кончины, и страсти долго не утихали. Все газеты, за исключением тех, что принадлежали к церковным и националистическим кругам, писали о непоправимой утрате, которую понесла французская литература. Уже 2 октября Поль Брюла в «Авроре» потребовал, чтобы Золя положили в Пантеоне. Великий химик Марселен Бертело рассказал в «Веке» («Le Siecle»), что дважды предлагал шведской комиссии кандидатуру автора «Западни» на Нобелевскую премию, но его старания успехом не увенчались. Большинство французских академиков, двадцать четыре раза отвергших Золя, теперь задумались, не помутился ли у них разум во время голосования. За границей кончина этого человека воспринималась как событие мирового значения. Не было ни одной страны, где Золя не считали бы гением, которого следует поставить в первый ряд среди тех, кто будит человеческое сознание. Теперь Жорес, переняв от Золя эстафету, требовал пересмотреть дело Дрейфуса. Он сражался в газетах, он сражался в парламенте. Двадцать пятого ноября 1903 года Дрейфус подал прошение о пересмотре решения Реннского военного суда; его просьба опиралась на «разоблачение», сделанное Жоресом в палате. После нескольких часов раздумий и колебаний совет министров решил передать дело в кассационный суд. Первое открытое заседание суда состоялось 3 марта 1904 года, а 12 июля 1906 года решение военного суда Ренна, «вынесенное по ошибке» (
Александрина в порыве великодушия подарила меданский дом службе государственного призрения, с тем чтобы в нем устроили ясли.[279] Казалось, собственное горе научило ее сочувствовать чужим несчастьям. Она сблизилась с Жанной и детьми, в которых видела словно бы отражение мужа. Когда она упоминала о двух сиротках, ей случалось называть их «мои дети». Вскоре, исполняя желание покойного, она добилась того, чтобы Денизе и Жаку было позволено носить фамилию Золя. Тогда же, договорившись с их матерью, она официально учредила «совет друзей», который собрался в мэрии под председательством мирового судьи. Выйдя после заседания на улицу, Альфред Брюно увидел, как удаляются рядышком, словно лучшие подруги, две женщины, присутствием которых была отмечена жизнь Золя.
Вскоре Жорж Клемансо стал председателем совета министров. Он немедленно назначил бывшего отщепенца Пикара военным министром, а затем по предложению Жореса, Бретона и Прессансе внес на рассмотрение парламента проект закона, предписывающего перенести прах Золя в Пантеон. Несмотря на возражения Барреса, пылкого и гнусавого депутата от крайне правых, проект был принят подавляющим большинством голосов.
Узнав об этом, Александрина почувствовала себя польщенной и вместе с тем опечалилась. Она возвела на Монмартрском кладбище двухместную гробницу: для мужа, который там уже покоился, и для себя, когда настанет ее час присоединиться к нему. При мысли о том, что ее разлучат с останками ее дорогого Эмиля, ей казалось, будто ее лишают самого драгоценного, что только у нее есть. На вопрос адвоката Леблуа, который поинтересовался, не лучше ли будет, щадя чувства госпожи Золя, попытаться отсрочить исполнение закона, Альфред Брюно запальчиво воскликнул: «Это было бы недостойным отступлением. В этом случае следует забыть о каких бы то ни было личных чувствах и думать лишь о символическом значении этого закона, о дани уважения, которую вся нация воздаст гражданскому мужеству и литературному гению Эмиля Золя!»
Александрина нехотя смирилась. Взяв на себя руководство действиями, Альфред Брюно и Демулен отправились в Пантеон, чтобы выбрать там место для упокоения Золя, поближе к Виктору Гюго. Архитектор Нено должен был разработать оформление. Накануне официальной церемонии, в пять часов вечера, Альфред Брюно и Демулен стояли на Монмартрском кладбище у могилы, с которой уже сняли плиту. Когда останки Золя поднимали на поверхность, оказалось, что дубовый гроб, внутри которого был заключен свинцовый, начал крошиться, надо было заменить его другим. Альфред Брюно начал терять терпение, поскольку, с одной стороны, его ждали в Пантеоне жена, дочь и кое-кто из близких друзей, а с другой – он получил несколько анонимных писем, в которых его предупреждали о том, что «патриоты» сбросят катафалк в Сену, как только он въедет на мост. Но опасения его не оправдались, перевозка прошла под наблюдением полиции без всяких затруднений. Однако когда катафалк прибыл к Пантеону, площадь перед ним уже была заполнена ревущей толпой. Восторженные возгласы перемежались оскорблениями и угрозами.
Немногочисленные приглашенные на церемонию окружили Александрину, Жанну, детей, чету Дрейфусов. Все они медленно поднялись по ступеням величественного сооружения, украшенного тридцатью двумя колоннами. Внутри ждал огромный катафалк, на который опустили гроб. Простояв там несколько минут в молчании, семья удалилась, предоставив друзьям, когда-то стоявшим у смертного одра Золя, в последний раз побыть рядом с ним в этом пышном окружении.
На следующий день, 5 июня 1908 года, погода стояла великолепная. Приближаясь к Пантеону, Альфред Брюно увидел войска, уже собравшиеся, чтобы воздать последние почести великому писателю. В половине десятого раздалась барабанная дробь, запели трубы. Один за другим начали прибывать высшие чины государства. Президент республики Фальер, председатель совета министров Клемансо, все министры, представители всех органов управления и суда. Гастон Думерг произнес краткую речь, в которой восхвалял верность Золя: «В первую очередь он думал о своей родине, о ее славе, о ее чести; он хотел, чтобы она занимала почетное место среди прочих наций!» Затем его сменил Клемансо, провозгласивший: «Встречаются люди, способные дать отпор могущественнейшим правителям, но очень мало людей, способных противостоять толпам… таких, кто осмелится, когда требуют сказать „да“, гордо поднять голову и сказать „нет“».
