Ночью 15 февраля польский дезертир сообщил Омар-паше о планируемой атаке, и турки успели подготовиться к встрече неприятеля. Утром началось наступление русских, которое через два дня закончилось для них сокрушительным поражением. Французские корабельные орудия почти немедленно подавили артиллерию нападавших, и Омар-паша легко отразил русскую пехоту, которая пыталась преодолеть глубокий заполненный водой ров и взобраться на валы оборонительных укреплений. На флангах атакующие пытались найти укрытие сначала на еврейском кладбище, а потом на русском (там могильные плиты давали неплохую защиту), но две сотни турецкой кавалерии обратили их в бегство. В результате атака захлебнулась и русские отошли от города.
К активным действиям Меншикова побудил сам Николай, и катастрофа под Евпаторией вызвала у императора чувство досады и глубочайшего разочарования. Особенно обидным было то обстоятельство, что это поражение русские потерпели от рук турок — тех самых турок, чья армия в его представлении значительно уступала организованной и дисциплинированной армии России. Меншикова отстранили от командования, на его место был назначен князь Горчаков. Вскоре после Евпаторийской битвы Николай заболел и 2 марта умер от «паралича легких», осложненного «сердечной слабостью». Так или иначе, но, по общему мнению, царь умер от глубокого чувства горечи. «Сердечная слабость, как мы знаем, — это телесный недуг, который нередко возникает в результате горестных переживаний… В этом случае он возник из чувства униженности, которое повлекло за собой глубокие душевные муки», — писал Кинглейк. Наследник трона Александр II, правивший Россией с 1855 по 1881 год, взошел на престол и продолжал войну, начатую при его отце.
Официальный отчет русских о поражении под Евпаторией порадовал бы сердца современных пиарщиков:
…таким образом, главная цель нашего наступления не была достигнута. Евпатория осталась в руках неприятеля, но само наступление возымело благоприятные последствия. Оно заставило союзников постоянно быть настороже и в готовности к отражению других атакующих действий с нашей стороны. Именно такое опасение понудило их держать в Евпатории значительный гарнизон и оборудовать обширный укрепленный лагерь.
Получив назначение на пост главнокомандующего, Горчаков написал военному министру, что ему досталось ужасное наследство — армию могут окружить, отсечь ей пути отхода и уничтожить, если противник обладает здравым смыслом и решимостью. К счастью для него, впрочем, решимость у союзников отсутствовала и они продолжали действовать с минимальной эффективностью. Раглан и Канробер понимали, что их осада не герметична — город не отрезан от снабжения. Однако при сложившихся обстоятельствах, решили оба главнокомандующих, они ничего не могут с этим поделать и такое положение сохранится. К марту Наполеон почти полностью утратил доверие к Канроберу — он даже пригрозил, что сам отправится в Крым и примет командование армией. К великому облегчению французского военного министерства эта угроза не была воплощена в жизнь, однако император приказал перевести из Алжира на Черное море генерала Пелисье, чтобы в дальнейшем тот смог занять место Канробера, а также послал в Крым генерала Адольфа Ниля[117], специалиста по ведению осады. Пелисье и Нил довольно быстро убедили военный совет в необходимости реорганизовать армию. К разочарованию Раглана французы принимали на себя ведущие роли в целом ряде точек, включая позиции напротив Малахова кургана и Малого редана. Разбросанным силам британцев доставалась ограниченная роль — они отвечали за сектор перед Большим реданом. Кроме того, было принято решение переправить в Крым из Константинополя 12 000 египтян, находившихся в резерве, — их предполагали разместить в Евпатории, что позволит Омар-паше присоединиться к войскам, осаждавшим Севастополь.
Последнее решение особенно не понравилось Раглану, который считал турецкие войска ненадежными. По правде говоря, лорд вообще полагал, что пользу делу приносят в основном британцы. Даже французов он уважал не намного больше, чем турок, — по его мнению, французская армия уступала британской как в военном мастерстве, так и в мужестве. Несколькими неделями раньше Наполеон предложил лорду Каули, английскому послу в Париже, чтобы командование объединенным флотом союзников перешло к Британии, поскольку 80 % этого флота составляли английские суда. Соответственно командование войсками на суше должно перейти к французам, доля которых в сухопутных силах составляет те же 80 %. Идея французского императора была без промедления отклонена: британцы никогда не станут подчиняться французским генералам, каково бы ни было соотношение французских и английских сил. А когда пошли слухи, что Наполеон может лично возглавить действия войск в Крыму, предложенная императором схема управления армией стала еще менее приемлема. Достоинство и честь британской короны и престиж нации не должны претерпеть ущерба ни при каких обстоятельствах.
В апреле начался усиленный обстрел Севастополя — второй из шести. Он продолжался девять дней, и за это время союзники выпустили по городу 168 700 снарядов, на которые русские батареи ответили примерно половиной от этого количества выстрелов. Количество боеприпасов в городе заметно уменьшилось, и батареи были ограничены в своих возможностях вести ответный огонь.
Повреждения, полученные укреплениями днем, за ночь восстанавливались защитниками. Однако потери русских были очень велики: 6000 убитыми и ранеными, причем большая часть потерь приходилась на ночные отряды ремонтников. Толстой описывает свое посещение одного из госпиталей:
Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Второй обстрел не привел к ожидаемому результату и оказался столь же неудачным, как и первый. Вот размышления одного из британских офицеров на этот счет:
Идет четвертый день второго обстрела, но мы не видим никаких успехов. Неприятель ведет уверенный ответный огонь. Никто из нас не испытывает ни малейшего оптимизма. Поговаривают о штурме, но я не думаю, что штурм возможен, если артиллерийский обстрел не даст желаемого результата, а в этом нет причин усомниться… Боюсь, пока Севастополь не изолирован от России, у нас ничего не получится.
Другой разочарованный участник событий, полковник Чарльз Уиндем, излагает более критическое видение не только артиллерийского обстрела города, но и действий командования в целом:
Недаром говорят, что война — это почти всегда цепь ошибок. Действия союзников с момента прибытия в эту страну представляют собой демонстрацию одной непрекращающейся глупости и некомпетентности… Мы уже четыре дня обстреливаем город, потеряли не одну сотню людей (260 британцев и 1500 французов), и все же если мы не перейдем после этого к штурму, да еще в нескольких местах, то города нам не взять. А если мы потеряем множество людей в этих атаках (что более чем вероятно), то принесем в жертву больше человеческих жизней и выбросим на ветер больше денег, чем когда-либо раньше, причем сделаем это без всякой пользы.
Во время этого — второго — обстрела Севастополя Наполеон III и императрица Евгения в сопровождении свиты гражданских и военных советников находились в Лондоне с официальным
