паучьими рабами? – Симеон временами специально напрашивался на спор.
– Нет. Но ты же сам сказал, что устал смотреть, как люди при твоем появлении бьются лбом о мостовую.
– Да, и это страннейшая человеческая черта. Люди больше всего на свете ратуют за свободу, но стоит ей забрезжить, как сразу пытаются всучить ее какому-нибудь вождю. Всегда ищут кого-то, кому бить поклоны.
– Найл за прошедшие недели не раз над этим задумывался. – Это потому, что каждый человек хочет жить какой-то целью. А поскольку видимого ориентира нет, то свою свободу он стремится отдать кому-то, кто обещает к этой цели привести. Но и без свободы человеку ничуть не легче. Получается, ему надо искать цель внутри себя.
– И как ты собираешься этому научить?
– Не знаю. Рано или поздно я отыщу способ.
– А мне показалось, кому-то не по душе быть правителем? – заметил Симеон с добродушной лукавинкой.
– Не по душе. Это трудная работа. Но кому-то надо ее делать. Кто-то должен показать людям, как обустроить жизнь, и отстроить заново город, и детям дать образование. Пауки пытались изжить из людей разум. Моя задача, думаю, в том, чтобы вживить его снова. Справлюсь с этим – и в правителе не будет надобности.
Симеон твердо покачал головой.
– Правитель нужен всегда. Потому что правитель для людей – это оправдание для них собственной пассивности. А ведь и высокообразованные бывают пассивны. Я не циник.
Но чем больше ты для них делаешь, тем сильнее они тобой восхищаются и пекутся, чтоб тебе жизнь была медом. Им нравится стучать лбом об пол. Почему, считаешь, они хотят поместить твоего отца в мавзолей? Чтобы было на кого молиться, кого почитать.
Найл вздрогнул от такого замечания. Обернувшись, он посмотрел на гроб. Ручки литого золота ярко блестели в первых лучах восходящего солнца. Пустые же глазницы черепа смотрелись безмолвными омутами мрака. Внезапно Найл рассмеялся и встал.
– Да, конечно, ты прав. Было глупо с моей стороны не замечать этого.
Симеон поглядел озадаченно:
– Не замечать чего?
Найл нагнулся и растормошил крайнего из сопровождающих. Это был один из тех, что несли гроб.
– Поднимай остальных. Скажи, чтобы пошли и насобирали побольше хвороста.
Симеон догадался, что у Найла на уме.
– Ты считаешь, это разумно?
– Я в этом уверен. Кроме того, ему бы не спалось спокойно посреди города.
– А что скажет мать?
– Она поймет.
Вайг, разбуженный поднявшейся топотней, сел и протер глаза.
– Что мечемся? Пора трогаться?
– Пока нет. Вставай, надо помочь.
– Ты что задумал?
– Ему место здесь, в этой пустыне, – сказал Найл. – Ты бы в самом деле хотел, чтобы наш отец лежал в мраморном склепе?
Какое-то время Вайг задумчиво смотрел на брата. Наконец, покачал головой.
– Нет. Честно говоря, я всегда был против такой затеи.
Он поднялся на ноги. Братья вместе подняли гроб и опустили на середину костра. Прогоревшие кусты креозота сразу смялись, и гроб просел на жаркие угли. Его окутал сонм красных искр. Эмаль начала вскипать пузырьками, затем занялась огнем. Найл дослал в пламя заодно и крышку гроба. Когда люди возвратились с кустами креозота и сушняком, Найл велел побросать все это в костер. Через десять минут жар поднялся такой, что все невольно подались в сторону. К этому времени гроба уже не было видно среди трескучих извивов пламени.
Глядя, как обращаются в дым и пепел останки отца, Найл безмолвно ликовал. Печаль и огорчение остались в прошлом – извечная цель, не дающая человеку рваться вперед. Яркие языки пламени заставляли мечтать о будущем.
Когда огонь превратился в груду пламенеющих углей, Найл повернулся к Манефону:
– Прикажи людям собирать поклажу. Пора подаваться к дому.
