давнишний сокурсник по Щукинскому училищу, многолетний товарищ и известный режиссер телевидения Сергей Евлахишвили, а мне он предложил сыграть заглавную роль.
Я сразу взялся читать цикл новелл Шолом-Алейхема о Тевье и понял: это произведение настолько редкостное по неожиданности и свежести, что впору удивиться — ведь оно создано около ста лет назад, а воспринимается как современное на фоне матерой, надоедливой рутины, к которой мы привыкли и на телевидении, и в театре. Необычайна личность Тевье — мужественная, мудрая. Человек, который не сгибается под ударами судьбы и который принимает жизнь такой, какая она есть. Это полное, ясное, трезвое сознание, что многое вокруг нам не дано ни переделать, ни улучшить. Вот она, воплощенная вековая мудрость. И ох как глупо было бы отказываться от такой работы! Хотя, по чести, я вовсе не представлял себе, с какого боку подъехать или подойти к ней.
Телевизионные проекты бывают иногда очень четкими и подробными, а иногда поспешными, скоростными, без знания текста, без точного понимания того, что ты в конечном счете сыграешь. Тут же представилась работа, которая требовала четкой прорисовки характера и безошибочного решения всего произведения. Последнее, естественно, взял на себя постановщик фильма-спектакля, а вот трактовку характера, так сказать, главную тематику образа Тевье, главный его тон — это уж нам пришлось продумывать с ним совместно, но прежде всего мне.
Если вчитаться в новеллы Шолом-Алейхема, то сразу увидишь, что, по сути, это рассказ в лицах. Каждая начинается с письма, в котором Тевье-молочник рассказывает автору об очередном своем злоключении, о следующем своем испытании и о том, как он выбрался из создавшегося положения, какой опыт вынес, на какую ступеньку познания жизни взошел.
А замысел сделать телевизионную постановку у нас с Евла- хишвили возник именно потому, что основу всего должен был составить крупный план Тевье-молочника, который, как бы ведая свои истории Шолом-Алейхему, на самом деле обращался к зрителю, сидящему от него в полутора шагах. Стоит протянуть руку — и можно до него дотронуться. Именно рассказ человека, который прожил нелегкий, мучительный и в то же время счастливый, мудрый век, должен был стать лейтмотивом и главной тональностью нашей постановки.
Нам хотелось найти такие интонации, такую доверительность, какую позволительно иметь только с ближайшим другом, с которым поделишься тем, о чем с другими говорить не будешь. Только подлинному другу можно открыть наболевшую душу и услышать слова сочувствия или хотя бы понимания. Вот этого сочувствия и понимания нам и хотелось добиться у зрителя.
Надо отметить, что это произведение в высшей степени интернациональное, общечеловеческое, народное по своему духу с точки зрения поднятых в нем вопросов: взаимосвязь поколений, взаимоотношения отцов и детей — они ведь, в сущности, ставятся во все века у всех народов. Меняется лишь форма проблемы, но содержание остается то же: отчуждение детей и родителей друг от друга; боль родителей и мучения детей, которые порождены этим разобщением; беспокойство родителей, когда дети их не слушают, выбирая дорогу, которая кажется родителям неверной. Вечная, незыблемая, животрепещущая тема. А еще ее часто сопровождает один мотив, который звучит исподволь, но слышится достаточно четко: можно прожить жизнь вполне благополучно, но, жалуясь на мелкие болячки, так и не увидеть всей ее красоты, всех ее радостей, а можно пройти тяжкий путь, такой, какой выпал на долю Тевье-молочнику, и все же благословлять судьбу за то, что кроме страданий она дает и радости, кроме горестей дает и счастье, кроме потерь дает и приобретения.
И вот тема благословения жизни — такой, какая она есть, такой, какой она складывается, — стала главной в этой роли. Само произведение необычайно жизнеутверждающее и жизнелюбивое, и потому нам хотелось именно эту влюбленность в жизнь пронести через фильм.
Мне кажется, это актуально сегодня по той простой причине, что развелось очень много брюзжащих людей, которые сами не. знают, чего хотят от жизни. Палец о палец не ударив, они продолжают требовать и ныть, считая, что кто-то должен им что-то давать, подавать, приносить и помогать. Им невдомек, что это несчастье — не видеть радость жизни в ее обыденности: в детском крике и лепете, в отцовском и материнском чувстве, в любви к ближнему и любви к природе, в дружбе, в товариществе, в солидарности, в умении сообща сопротивляться невзгодам. Да мало ли какие бывают проявления человеческого чувства, которые заставляют примириться с жизнью, как бы она ни была сложна и трудна.
Мы искали доверительную, жизнелюбивую и мудрую закваску в творчестве Шолом-Алейхема и, конечно, в образе Тевье-мо- лочника, чтобы достучаться в каждую квартиру, где будут смотреть наш телеспектакль, и заставить людей быть соучастниками и собеседниками рассказанной нами истории, а не только слушателями и зрителями. Поэтому спокойно, бесхитростно и ненавязчиво говорили о простом: о детях, о свадьбах, о смертях, о потерях, о бедах, о безденежье, о трудах, о хлебе насущном. О вещах невеликих, о вещах негромких, но близких.
Это забавно контрастировало с немного странным положением вещей, сложившимся тогда на телевидении. На закате советской эпохи почему-то было очень много телевизионных произведений о жизни князей, баронов, графов, маркизов и прочих представителей знати. Почему-то принято было считать, что советский зритель проявляет особый интерес к необычайным приключениям какого-нибудь капитана Фракасса или к истории про виконта де Бражелона. Конечно, любопытно бывает понаблюдать за человеком, говорящим или мыслящим иначе, чем я. Но так повелось, что мы куда внимательнее слушаем не титулованного, а просто хорошего рассказчика, остроумного человека, умно рассуждающего об обычных, даже простецких вещах, и отрываться от его повествования совсем не хочется. Писал же Виктор Петрович Астафьев о бабушке, о дяде, о тете, о том, как хлеб месили, делали шаньги, рыбачили. Ну что ж тут, казалось бы, интересного? А дело в том, как это рассказано. Поэтому случается, что и фильм про виконта де Бражелона, плюясь, смотришь через прищуренный глаз. А бывает, что Ивана Ивановича Иванова так заслушаешься… Взять диалог Бабочкина и Константинова в замечательном фильме «Плотницкие рассказы». Господи, какая простая жизнь! Господи, какая прекрасная и интересная! Так вот и нам казалось, что история треволнений, потерь, находок, радостей, горестей, проблем извечных, житейских, обыкновенных, может быть интересна только в том случае, если о ней рассказывается с какой-то определенной точки зрения. Эту точку зрения мы и искали.
Хотя я представлял человека, который жил в прошлые времена, в других условиях, был иной национальности, да и много прочих отличий можно было отыскать между литературным персонажем и его телевизионным исполнителем, говорил-то я о понятных и близких проблемах. О месте под солнцем, о радостях жизни, об общении с родными и близкими. Еще о человеческом мужестве — не геройстве на один раз, а ежедневном, требующем непрерывного подвига мужестве.
Для чего нужен этот подвиг? Для того чтобы заработать хлеб свой в поте лица, чтобы поставить на ноги ребенка, подсказать ему верную дорогу, передать все лучшее, чем владеешь, увидеть расцвет сына или дочери, сохранить здоровье близким людям и чтобы работа твоя была людям во благо, чтобы не наступать на ногу другому, а наоборот, подставлять ему плечо. Нам хотелось, чтобы Тевье-молочник был воспринят зрителями как человек, умудренный большим, горьким опытом, но, несмотря на это, не сломленный жизнью. Его знаменитые цитаты якобы из Талмуда и священных книг, речения, которые ничего общего не имеют ни с тем, ни с другим, — это средство для примирения с жизнью. Но в этих доморощенных изречениях прячется и немалая ирония. Суть ее в том, что объяснить этот мир не умеют даже священные книги. Даже Талмуд не способен дать исчерпывающее толкование жизни. Да он и сам, оказывается, нуждается в толковании. А мир надо принимать таким, каков он есть, со всей его бессмысленностью, непредсказуемостью, прелестью, ароматом, счастьем и горечью. В этом кроется великая мудрость. И что простому человеку поиски эликсира вечной жизни, которые философы вели и тысячу, и полтысячи, и сто лет назад, когда поныне не известен универсальный алгоритм для решения всех проблем.
Есть у Тевье-молочника с его местечковой обыденностью нечто схожее с героями Хемингуэя, которые действительно отстаивают свое право на существование в исключительно слож-. ных условиях. Они, в общем, тоже не стремятся изменить мир, а принимают его как должное. Конечно, они поднимаются против несправедливости, сопротивляются напастям, протестуют против подлости, но делают это внутри конкретной действительности, а не в умозрительном мире, понимая, что переделать жизнь в глобальном смысле никому не дано. Никому не дано выстроить судьбу полностью по своему разумению и хотению, но человек может, приняв эту жизнь, ее благословить. Так поступает и Тевье. Недаром цитаты, которыми он сыплет по разным поводам, постоянно ссылаясь на Талмуд, — более мудры, чем смешны. Словом, Тевье как
