развитие останавливается и к старости, несомненно, идет назад.
Логика животного, если мы попытаемся выразить ее в формулах подобных формулам Аристотеля и Бэкона, будет такова:
Формулу А есть А животное поймет. Оно скажет: Я есть Я и т.п. Но формулы А не есть не А оно уже не поймет. Не А — это уже понятие. Животное скажет так:
Это есть это
То есть то
Это не то.
Или:
Этот человек есть этот человек (свой)
Тот человек есть тот человек (чужой)
Этот человек не тот (чужой — это не свой).
Дальше нам еще придется вернуться к логике животных. Пока нам нужно было только установить, что психология животных очень своеобразна и коренным образом отличается от нашей. И она не только своеобразна, но и очень разнообразна.
Среди известных нам животных, далее среди домашних животных, психологические различия так велики, что ставят их на совершенно различные плоскости. Мы не замечаем этого и ставим всех в одну рубрику — 'животные'.
Гусь наступил лапой на арбузную корку, тянет ее носом и не может вытащить, а поднять лапу у него не хватает соображения.
Этo значит, что его психика настолько туманна, что он плохо знает свое собственное тело, плохо отличает его от других предметов. Ни с собакой, ни с. кошкой этого произойти уже не может. Свое тело они уже знают прекрасно. Но в отношениях к внешним предметам собака и кошка сильно различаются.
Я наблюдал собаку, 'очень умного' сеттера. Когда у нее сбивался коврик, на котором она спала, и ей было неловко лежать, она понимала, что неудобство вне ее и что оно заключается в коврике, и именно в положении коврика, — и она хватала его зубами и вертела, и возила туда и сюда, и при этом ворчала, и вздыхала, и стонала, пока кто-нибудь не приходил помочь ей. Но сама расправить коврик она никогда не могла.
У кошки не явилось бы даже подобного вопроса. Кошка хорошо знает свое тело, но все вне себя она принимает как должное. Исправлять внешний мир, приспособлять его для своего удобства кошке никогда не приходит в голову. Поэтому, если бы что-нибудь было не так с ее постелью, кошка сама вертелась бы сотни раз, пока не улеглась бы удобно, — или пошла бы и легла в другом месте.
Обезьяна, конечно, легко разостлала бы себе коврик.
Вот четыре психологии совершенно различных. И это только один пример. Таких примеров можно набрать сотни. А между тем для нас все это одно животное. Мы смешиваем вместе очень много различного, наши 'деления' очень часто неправильны, и это мешает нам разобраться в самих себе.
ГЛАВА IX
Мы установили огромную разницу, существующую между психикой человека и животного. Разница эта, несомненно, должна сильно влиять на восприятие животным внешнего мира. Но как и в чем7 Это именно то, чего не знаем и что мы должны постараться установить.
Для этого мы должны еще раз вернуться к нашему восприятию мира и рассмотреть детально, как мы воспринимаем мир, а затем посмотреть, как должно воспринимать мир животное со своей ограниченной психикой.
Прежде всего мы должны отметить, что по отношению к внешнему виду и форме мира восприятие у нас самое неправильное. Мы знаем, что мир состоит из тел, но мы видим и осязаем всегда только одни поверхности. Мы никогда не видим и не осязаем тела. Тело — это уже понятие, составленное из ряда представлений путем рассуждения и опыта. Для непосредственного ощущения существуют только одни поверхности. Ощущения тяжести, массы, объема, которые мы мысленно связываем с 'телом', на самом деле связаны для нас с ощущениями поверхностей. Мы только знаем, что это ощущение поверхностей идет от тела, но самого тела мы никогда не ощущаем. Может быть, можно назвать 'ощущением тела' сложное ощущение поверхностей, веса, массы, плотности, сопротивления и пр. Но мы должны мысленно связать все эти ощущения в одно и назвать это общее ощущение телом. Непосредственно мы ощущаем только поверхности и затем отдельно вес, сопротивление и пр. Тела, как такового, мы никогда не ощущаем.
Но мы знаем, что мир состоит не из поверхностей, знаем, что видим мир неправильно. Знаем, что никогда не видим мир, как он есть, даже не в философском смысле этого выражения, а в самом обыкновенном геометрическом. Мы никогда не видели куба, шара и т.п., а всегда только поверхности. Зная это, мы мысленно исправляем то, что видим. За поверхностями мыслим тело. Никогда не можем даже представить себе тела. Не можем представить себе куба или шара не в перспективе, а сразу со всех сторон.
Ясно, что мир не существует в перспективе, однако мы его иначе видеть не можем. Мы видим только в перспективе, то есть при восприятии искажаем мир нашим глазом.
И мы знаем, что искажаем его. Знаем, что он не таков, каким мы его видим. И мысленно мы непрерывно поправляем то, что видит глаз. подставляем реальное содержание под те символы вещей, которые показывает нам наше зрение.
Наше зрение — сложная способность. Оно состоит из зрительных ощущений плюс память осязательных ощущений. Ребенок старается ощупать все, что видит, — нос своей няньки, луну, 'зайчика' на стене. Только постепенно он научается одним зрением различать близкое и далекое. Но мы знаем, что и в зрелом возрасте мы очень легко подвергаемся оптическим иллюзиям.
Отдаленные предметы мы видим плоскими, то есть еще более неправильно, потому что рельеф — это все-таки символ, указывающий на какое-то свойство предметов. Человек на большом расстоянии рисуется нам силуэтом. Это происходит потому, что на большом расстоянии мы никогда ничего не осязаем и глаз не был приучен замечать различия поверхностей, на близком расстоянии ощущаемые кончиками пальцев.
Мы никогда не можем, хотя бы на очень небольшом пространстве, увидать часть внешнего мира так, как она есть, то есть так, как мы ее знаем. Мы никогда не можем увидать письменный стол или шкаф сразу, со всех сторон и внутри. Наш глаз известным образом искажает внешний мир для того, чтобы мы, поглядев кругом, могли определить положение предметов относительно себя. Но посмотреть на мир не со своей точки мы никогда не можем. И никогда не можем увидать его правильно, не искаженным нашим зрением.
Рельеф и перспектива — это искажение предмета нашим глазом. Это оптическая иллюзия, обман зрения. Куб в перспективе — это условный знак трехмерного куба. И все, что мы видим, это только условное изображение того условно-реального трехмерного мира, который изучает наша геометрия, а не самый этот мир. На основании того, что мы видим, мы должны догадываться, что это в действительности есть. Мы знаем, что то, что мы видим, — неправильно, и представляем себе, то есть мыслим мир не таким, каким видим. Но если бы у нас не было сомнения в правильности нашего зрения, если бы мы думали, что мир такой и есть, каким мы его видим, то, очевидно, мы представляли бы себе его и мыслили совсем иначе. Мир был бы для нас иным.
Способность делать поправки к тому, что видит глаз, непременно требует обладания понятиями, так как поправки производятся путем рассуждения, невозможного без понятий.
