рисованию сразу проснулись, и мальчик пристрастился к карандашу. Эти уроки, видимо, пробудили в будущем композиторе еще бессознательное стремление творить. Если надоедало копировать гипсовые носы или орнаменты, мальчик пробовал после уроков порисовать просто из головы.
Полгода спустя увлекся он географией. Основу этого увлечения положил сосед и дальний родственник Глинок, страстный охотник до чтения.
Небольшой его домик напоминал книжный шкаф. Уже в прихожей от пола до потолка громоздились на полках узорные корешки переплетов.
В зимнюю пору добрый сосед частенько проведывал Глинок. Едва успевал он войти, как его окружали дети и тащили в угловую, к камельку. Рассказчик он был удивительный. Пока он совершал воображаемые странствия по Сиаму или поднимался на Гималайские горы, в угловой стояла мертвая тишина. Миша не сводил с рассказчика глаз и от волнения улыбался, особенно в страшных местах, пододвигаясь к нему все ближе и ближе.
Заметив, какое сильное впечатление производили на Мишу рассказы о путешествиях, сосед подарил мальчику книгу. Она называлась «История о странствиях вообще по всем краям земного круга, сочинения господина Прево, сокращенная новейшим расположением господина Ла Гарпа и содержащая в себе достойные примечания, полезнейшие и наилучшим образом доказанные сведения о странах света, до коих достигли европейцы, о нравах жителей этих стран, о вере, обычаях, науках, художествах, торговле и рукоделиях». Сиамская женщина с черным младенцем на руках и мандарин в острой шапке, похожий больше на маскарадного звездочета, чем на китайца, надолго пленили воображение Миши. Мраморный переплет этой книги, запах ее бумаги и тон иллюстраций, как будто оттиснутых жидким кофе вместо краски, Глинка помнил всю жизнь.
По этой чудесной книге мальчик выучился читать про себя куда быстрее, чем на уроках с гувернанткой, где одну и ту же страницу по неделям заучивали вслух. С тех пор и рисунки были надолго отодвинуты в сторону. Мальчиком овладела неодолимая страсть к путешествиям: он бредил Индийским архипелагом, Суматрой, Явой и островом Целебесом. Фантазия Глинки разыгрывалась от одного только запаха привозного цейлонского чая, который пили тогда в домах смоленских помещиков.
С весной стремление путешествовать не прошло, наоборот усилилось. Лесные тропинки, река, протекавшая возле самого дома, и крепкий весенний ветер так и манили вдаль.
Мечтая о далеких тропических странах, Миша плохо спал по ночам. Новоспасские соловьи, жившие в чащах сирени – один возле самого дома, другой – у пруда, третий около новой беседки, – точно соперничая друг с другом, перекликались всю ночь. У каждого был свой голос, своя повадка, свои коленца и трели. Мальчик помнил их наизусть и узнавал безошибочно.
Безмятежно, как будто без всякой определенной системы, рос и воспитывался Глинка. Детство его мало чем отличалось от детства других его сверстников в помещичьих семьях. Достаток, довольство и праздность всех Членов его семьи, услуги и труд крепостных, самодурство и властность в характере бабушки наложили свой отпечаток на его детские годы. С другой стороны – разнообразие и богатство жизненных впечатлений, доставляемых глазу и слуху самой деревенской природой, общением с дворовыми, а через них – с деревней и с русской народной поэзией, музыкой сыграли не меньшую роль в развитии мальчика. Уже в ранние годы в сознании Глинки закладывалась любовь к народному искусству.
Богато одаренный мальчик не мог жить без свежих впечатлений. В том замкнутом мире, в котором он рос, музыка занимала особое место. Увлекались музыкой и дядя, и мать, и отец. Музыка наполняла жизнь, звуки пробуждали воображение, действовали на чувства. И Миша, естественно, отдался общему увлечению музыкой.
Разумеется внимание мальчика приковывали к себе пьесы, доступные его тогдашнему детскому восприятию. Прежде всего – знакомые с раннего детства народные русские песни в переложении для оркестра. Они-то и пробудили в Глинке первое настоящее музыкальное чувство.
Те же русские песни научили Мишу слушать оркестр и различать голоса инструментов. А научившись слушать оркестр, он полюбил его навсегда.
Однажды, когда Глинке минуло десять лет, он сидел в угловой, а из зала сквозь плотно закрытые двери едва доносилась тихая, нежная музыка. Танцы уже кончались, и оркестр вскоре замолк. Стало слышно, как после дождя падают капли с клена под самым окном. Миша зарылся в подушки дивана. Но в зале опять заиграли, и это была уже не танцевальная музыка. Это было другое, слышались прекрасные звуки кларнета и скрипки. Миша медленно сполз с дивана, переступил раз, другой и опомнился уже на пороге зала, когда вокруг наступила тишина. Мальчик испугался, кинулся прочь, спрятался в детской. Что это было?
Воспоминание о слышанном не исчезло и ночью во время сна. Утром Миша был рассеян и на уроке, что ни минута, ломал карандаш. Учитель стал ему выговаривать, но мальчик не слышал. Тот рассердился:
– Что с вами, Мишель? Вы больны?
Миша ответил не сразу.
– Нет, я здоров.
Весь этот день Миша вертелся возле оркестра и музыку слушал, не отрываясь. Когда пришло время спать, его не могли увести из зала. От дядюшки он узнал, что пьеса, так поразившая его накануне, – квартет с кларнетом Крузеля.[1] Потом Глинка слышал этот квартет много раз, но первое впечатление не повторялось. Однако с этих пор он стал иначе, глубже понимать музыку. Она заняла самое главное место в его жизни. Архитектор как-то с досадой сказал Глинке:
– Вы думаете не об учении, а только о музыке. Миша твердо и убежденно ответил:
– Что же делать? Музыка – душа моя.
Старик-архитектор расхохотался.
Миша посмотрел на него с удивлением, с укором и тут же замкнулся, ушел в себя, «превратился в мимозу».
Услышав об этом ответе Миши учителю, Иван Николаевич пожал плечами.
– Недаром, – сказал он жене, – запел соловей в тот час, когда Миша родился. Боюсь, не вышел бы из него скоморох.
Первая гувернантка, Роза Ивановна, плохо учила детей по недостатку образования. Ее рассчитали. Вскоре из Петербурга выписали другую гувернантку – Варвару Федоровну Кламмер. Высокого роста, с неподвижным лицом, с бледными, необыкновенно сухими губами, взыскательная и строгая, Варвара Федоровна воспитывалась в Смольном монастыре, превосходно знала три языка, бегло, хотя и сухо, играла на фортепиано. Она несомненно любила музыку, детей, но свои чувства не выказывала посторонним. Присущий ей юмор и сдержанная веселость нисколько не нарушали ее обычно строгого тона, они входили в педагогическую систему, как прием, позволяющий завладеть вниманием рассеянного ученика.
Мише шел двенадцатый год, когда Варвара Федоровна засадила его за ноты, за клавиатуру, за бесконечные упражнения и гаммы. Во всех музыкальных занятиях она требовала прежде всего прилежания и труда; беглость пальцев и техника ставились высшей целью. Как только Миша разобрался в клавиатуре и в нотах, она приказала позвать столяра, и над клавишами приладили доску. Играя под этой доской, нельзя было видеть ни рук, ни клавишей. Миша научился играть, не глядя на руки.
Механические приемы игры не подействовали губительно и не отбили у Глинки охоты играть. Своей первой учительнице Варваре Федоровне он доверился вполне, смутно угадывая, что кроме нее никто из домашних не приобщит его к музыке. Как девушка умная, она сумела его убедить, что подлинное искусство никому не дается без прилежания и труда. И мальчик усердно разыгрывал гаммы в ожидании обещанных пьес. В занятиях он дополнял от себя все то, чего нехватало несколько холодной игре его учительницы. Миша не обижался, если она била его карандашом по пальцам.
С приездом Варвары Федоровны началось настоящее воспитание детей. У Миши обнаружились способности к языкам. За год он выучился довольно чисто говорить по-французски и по-немецки. Так определилось четыре направления основных интересов Глинки: музыка, языки, география, рисование. И все-таки больше всего влекла его музыка. В свободные от уроков часы Миша не отходил от оркестра. Поездки к дядюшкам в Шмаково всякий раз были праздником для мальчика.
