По закону буквы

«гелиос» — солнце, сохранили за латинским Н значение «ха», «аш», «эч», часто выступающих как придыхание.

Вот так в результате действий отнюдь не единовременных и не единоличных возник парадокс: русская буква Н по форме совпала с Н латиницы, выражающей совсем иной звук. А русская буква И стала как вывернутое наизнанку N.

Осдавьде, довольдо!

В том, что я сейчас расскажу, никакого «научного значения» нет. И по многим причинам.

Первое: я буду излагать нечто почерпнутое из «сказки», да еще не народной, а «авторской», современной.

Второе. Мало того, сказку эту я буду рассматривать не в подлиннике, на ее родном английском языке, а в переводе.

Могу оправдаться: переводчик — сам крупный и талантливый литератор, большой мастер языка и стиля. Очевидно, такой перевод даже в отрыве от подлинника может стать предметом языкового анализа.

Я намерен рассмотреть один чисто фонетический (и графический) трюк, примененный в этом произведении переводчиком. Но ведь можно заглянуть и в подлинник и полюбопытствовать, насколько переводчик проявил «самовластие» или, наоборот, в какой степени он пошёл по предуказанному автором стилистическому пути.

Впрочем, все эти строгие замечания и защита от них были бы уместны, если бы моя книга была учебником, монографией по русской азбуке, исследованием. А ведь она — только собрание многолетних наблюдений, скорее лирических, нежели академических, над русским «звуком речи» и русской буквой, «знаком этого звука». Это размышления не ученого-языковеда, а «болельщика» языка. Как болельщик, я вправе поделиться с читателем и этой любопытной историей, тем более что она как-то примыкает к нашим наблюдениям над буквой Н и звуком «н».

Помните сказку Р. Киплинга о Слонёнке? Помните; и я не буду пересказывать вам, какие экстраординарные беды претерпел этот «несносно любопытный Слонёнок» за свое досадительное любопытство.

В конечном счёте Крокодил чуть было не съел Слонёнка. Он ужасно, нестерпимо растянул его маленький и аккуратный нос, похожий на башмак. Но, так его изуродовав, Крокодил придал слону-крошке необходимейшую вещь — хобот.

Но и это в сторону. В отличном переводе сказки, выполненном Корнеем Ивановичем Чуковским, есть место, по поводу которого Слон-дитя обязательно задал бы автору один из своих раздражающих вопросов: «А почему?..»

Слонёнок уже спросил у Крокодила, кейфовавшего в сонной, зловонной, мутно-зелёной реке Лимпопо, что тот имеет привычку кушать на обед. И Крокодил пообещал дать ответ любознательному на ушко. А когда тот пригнулся, Крокодил мерзко схватил Слонёнка за нос и, сжав нос изо всех сил челюстями, стал тянуть его в реку.

И вот тут-то Слонёнок — в переводе Чуковского — закричал и захныкал. И кричал он не то, что можно было бы ожидать: «Пустите меня, мне очень больно!» — а кое-что другое: «Пусдиде бедя! Бде очедь больдо!»

Крокодилу не хотелось отпускать простодушного, борьба длилась, и, наконец, Слонёнок возопил в последнем отчаянии: «Довольдо! Осдавьде! Я больше де богу!»

Конечно, в его печальном положении Слонёнок при всем своем любопытстве не мог бы заниматься самонаблюдениями, а потому и не спросил, отчего переводчик, описывая эту душераздирающую сцену, так странно ошибся и написал совсем не те буквы, которым следовало бы стоять в Слонёнковых горестных жалобах? Зачем он на месте обычных Н везде поставил не что-нибудь другое, а Д, а М повсюду заменил на Б?

Если он хотел так выразить растерянность и испуг попавшего в беду Слонёнка, он бы мог взять какие угодно буквы. Почему же он выбрал именно эти?

Конечно, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, — вопрос скорее фонетический, нежели графический. Но мы уже знаем: «где звук, там и буква», и тут большой беды нет.

Слонёнок говорил так не потому, что испугался или пришёл в отчаяние, а потому, что был вынужден говорить в нос.

Уловите одну тонкость. Когда у живого существа плотно зажат или заткнут нос, в органах речи создается «носовой резонанс», и произносимые этим живым существом любые неносовые согласные приобретут «носовой оттенок». А в то же время «носовые согласные» не могут быть произнесены как должно именно потому, что выговорить их можно лишь тогда, когда носовой проход свободен.

В русском (и многих других языках) существуют такие любопытные закономерно связанные пары звонких смычных согласных, носовых и неносовых согласных «н — д», «м — б».

Если крокодил ещё не схватил вас за нос, вы можете спокойно и с удобством произносить носовые согласные «м» и «н». Произнесите «н» и заметьте: чтобы сделать это, вы слегка опускаете мягкое нёбо, воздушная струя отчасти проходит в носовую полость, и… произносится звук «н» (или, при несколько другом расположении остальных органов речи, — «м»).

Но если не крокодил, а хотя бы просто сильный насморк заложил вам нос — носовых согласных уже не получается, а неносовые приобретают носовой характер. Почему? Да потому, что благодаря закрытию свободного пути через нос носовой резонанс возникает теперь в ротовой полости.

Хотите произнести «ж», а получается назализованный звук «б». Пытаетесь выговорить «н», выходит странный, с носовым оттенком звук «д». Попробуйте выговорить «Оставьте, довольно», и получится…

Я вспомнил об этой переводчицкой и литераторской тонкости потому, что вообще «очедь люблю даблюдать» за хорошей, грамотной работой мастера.

Языково-фонетическая чистота работы Чуковского и пленила меня.

Казалось бы, ну зачем сохранять в переводе все эти фонетические соотношения? Ведь все равно большинство читателей никогда не узнает, как те же фразы звучат по-английски у Киплинга и наблюдал ли тот по отношению к ним такую же фонетическую точность на своем английском языке? Так стоило ли стараться?

А ведь стоило! Перевод переводом, но перевод — это же художественный текст. Попробуйте подставить на место измененных Чуковским букв какие-либо другие: «Добользо»… «Гзе очеп больпо»… Ведь