По закону буквы

не получится впечатления, что перед вами Слоненок с наглухо зажатым носом. Нацело пропадает радующий читателей (и не только ребят) «эффект присутствия»: точно вы сами не только видите всю сцену, но и слышите, что говорят ее «актёры».

И это естественно: есть отличный способ проверки. Читатель подносит руку к носу, зажимает нос рукой, говорит то, что хотел сказать милый Слоненок, а получается точно то, что написано у Чуковского: «Довольдо, осдавьде! Я больше де богу!»

И мне захотелось посмотреть, какие же слова поставил в этих местах сам автор сказки, Киплинг.

Вот что говорил подлинный киплинговский Слон-беби:

— Led (вместо «let») go!

You are hurtig (вместо «hurting») be (вместо «me»).

Эти слова, если их перевести буквально, означали бы: «Отпустите! Вы делаете мне больно!» Киплинг прекрасно учёл, что с зажатым носом трудно произнести глухое «т» в глаголе «let», и на этом месте у него появилось звонкое «д».

Он принял также во внимание, что носовое «н» формы «hurting» не прозвучит, раз нужный для него нос-резонатор зажат Крокодилом. И наконец, местоимение «me» у него превратилось в «be»: вы уже знаете, что парным неносовым согласным к «м» будет именно «б»…

В английском тексте сказки мы находим почти в точности то же, что есть и в переводе:

У Киплинга Т превращается в D — «led».

У Чуковского Т превращается в Д — «пусдиде».

Киплинг делает В из М, превращая местоимение «те» в «be».

Чуковский превращает М в Б и в местоимении «мне», звучащем у него как «бде», и в глаголе — «де богу»…

Всё это, на мой взгляд, убеждает, что, помимо личного словесного, языкового чутья, подсказавшего переводчику, что в соответствующих местах литературных произведений становится приятной некоторая фонетическая игра, он имел в виду также и как можно точнее передать самый фонетический смысл именно той языковой шутки, на которой построил свою сцену Киплинг. Мы видим, что это ему отлично удалось.

Педант скажет: «Это про звуки, не про буквы». Но мы помним, что единственный смысл существования букв — в выражении звуков.

О

Буква О уже защищала перед нами свои законные и незаконные права, выступая в ломоносовском «Суде российских письмен». Поэтому мы уделим ей, может быть, несколько менее внимания.

Кириллица знала два «о» — «он», из которого затем и была выработана для нужд гражданской азбуки буква О, по очертанию своему вполне совпадающая с такой же буквой латиницы, и «он великой», или «омега». Обе они фигурировали в греческом алфавите и были, можно сказать, механически перенесены в славянскую письменность — не столько для её собственной потребы, сколь для елико возможно точной передачи слов и имен, заимствованных из греческого языка.

Греки различали первые звуки в словах öγμος — равный, и ωγμος — стон. Славяне такого различения этих звуков не знали, но, тем не менее, по традиции, преимущественно церковной, их в своей азбуке сберегли. Понять, где в древнейших рукописях переписчики ставили «он», а где «омегу», трудно; для каждого почти слова с «омегой» можно подыскать разночтения и с обычным «оном». И все же упразднила этот совершенно никчемный знак только петровская реформа.

Наша нынешняя буква О примечательна тем, что ей сравнительно редко приходится выражать «свой» звук «о». Происходит это с ней лишь под ударением. В первом предударном и в открытых послеударных слогах она звучит как «неясный гласный», обозначаемый знаком «å», когда дело заходит о научном анализе текста. Там же, где буква О стоит во втором предударном и закрытых послеударных слогах, она приобретает характер еще более неясного и краткого звука. Изображают его знаком «ъ» — «шопыт».

Как «о» в безударных слогах, буква О звучит лишь там, где русский человек окает, где можно услышать слова «корова» или «поросенок», произнесенные так, как если бы говорящий, подобно кибернетическому устройству, каждое начертанное О считал обязательным произносить именно как «о» и никак иначе.

Диалектные навыки, впитанные в детстве, остаются у людей, даже переселившихся в акающую среду, даже у получивших отличное образование, даже у ставших мастерами русского слова. Горький заметно «окал» всю жизнь, и, надо сказать, это его добродушное или строгое оканье, своеобразно окрашивая его речь, производило очень приятное впечатление.

Может быть, надо ему в этом плане подражать? Думается, нет, особенно если ты не великий человек; но и посмеиваться над «окальщиками» неумно. Вероятно, Ломоносов, всю жизнь защищавший «нежность» московской акающей речи, гневаясь или радуясь, тоже начинал окать. Утверждать не могу, но как литератор думаю, что так оно и было.

Буква О не везде читается как «о». Но и наоборот: звук «о», бывает, выражается иногда не буквой О. Это происходит всюду, где мы видим букву Ё. Её прямая задача — передать на письме йотированный «о» или же «о» после мягкого согласного. То есть «ёлкой» — «йолкой», или «мёд» — «мьод».

Одна орфографически-орфоэпическая тонкость. Вот мы можем сказать, к примеру, «в течение времени» или «в воду». Прислушайтесь внимательно: не кажется ли вам, что здесь между двумя «в» слышится что-то подобное тому звуку, который несколькими абзацами выше я в слове «шепот» изображал через «ъ»? Помимо наших обычных двух форм сочетания слов, начинающихся на В с предлогом «в», — «в воду» и «во весь голос», — в дореволюционные времена существовало еще одно: «въ воду». Не кажется ли вам, что в этом никому не нужном «твердом знаке» могла еще сохраняться какая-то память о древнейших временах, когда он и звучал тут так, «средне» — и не как «во», и не как «в», а именно как «въ».

Русская буква О и О других языков далеко не всегда оказываются тождественными друг другу. Естественно, что другие письменности, в частности, построенные на базе латиницы, не так означают и близкий к нашему звук «о» и «о» иных оттенков, как это делаем мы.

В английском языке, с его долгими и краткими гласными, все буквы О на письме выглядят одинаково, а произносятся в словах (hope — «хоуп» — помощь, hot — «хот» — горячий) различно, по особым орфоэпическим правилам.

Бывает и так, что буква О употребляется для обозначения совсем на «о» непохожих звуков. Так, слово pool читается вовсе не