'всеподданнейшему' отчету поедет какая-нибудь проверяющая комиссия. С прямым заданием – закрутить все гайки до скрипа, во всем разобраться и сделать выводы.
А так-то, Герман, ответь на простой вопрос: сколько губерний в империи? Ну, в той России, в земле которой мое тело червяки доедают, восемьдесят с лишним. Только там ни Украины, ни прибалтийских республик, ни Средней Азии. И Польши с Финляндией – тоже нет. Хорошо. Пусть здесь и сейчас… ну, пусть – сто. Соответственно – сотня пухлых отчетов, составленных и переписанных малограмотными коллежскими регистраторами. Да к ним еще по сотне записок велеречивых губернских начальников, витиевато расписывающих свои гениальные мысли по всестороннему улучшению дорогого Отечества. Какие три папки царь, может быть, коли настроение будет, просмотрит? Вот ты, Герочка, будучи государем императором, какие бы посмотрел? Да я понимаю, что нам с тобой не светит, но все же? Польские – согласен. Там только что бунт подавили, важно знать – что осталось. Еще? Кавказ? Ладно, там вроде тоже кто-то с кем-то воевал… Столицы? Правильно! Питер, Москва. Может быть – Нижний Новгород. И все. Остальные – в архив стройными рядами.
И, если бы не я, со своими попытками изменить историю, блин, так и мою бы писанину в корзину бы сунули. А так-то – нет. Изучать станут. Интересоваться. Кто такой, да чего хочет. Какие мысли имеет к улучшению.
Плохо это. Негативно. Так могут изучить, что взвоешь потом от бесчисленных инструкций и предписаний. Инициатива, она, знаете ли, наказуема. Одно дело, когда сам себе цели ставишь и потихоньку к ним двигаешься. Совсем другое, когда весь административный аппарат государства в затылок дышит, из-за плеча подглядывает. Подпихивает, вроде бы помогает. А на самом деле – получится – значит, учел ценные указания руководства. Немедленно всем министрам по ордену на пузо. Не получится – гад и подонок. Советов не слушает, все по-своему делает. В опалу его!
Так что станем мы с тобой, Герман Густавович, сильно думать, чего же конкретно нам в отчете стоит написать, а о чем лучше промолчать пока. Задал мне задачку Фризель. Ничего не скажешь…
Не спалось. Ворочался на жесткой, едва прикрытой тонким походным одеялом, лавке, в попытке пристроить капризное тело поудобнее. В голову лезли глупые мысли. Какие-то странные фантазии. В полусне мнилось, будто я руковожу расстрельной командой – десятком вооруженных 'шмайсерами' солдат. У обшарпанной кирпичной стены стоит какой-то незнакомый пожилой дядька – будто бы – горный начальник Фрезе, и я должен привести приговор в исполнение…
Причем, я точно знал, что не сплю! Но когда в этих живых картинках появились две девки, предлагающие свои тела за помилование для седеющего геолога – всерьез задумался. Нет, вовсе не о том, чтоб воспользоваться предложением! О нуждах своего молодого, переполненного гормонами тела.
Это же надо было так не повезти Герману – заполучить в поводыри старого, давным-давно уже успокоившегося деда. Пышущий здоровьем, трещавший от плотских желаний организм под управлением холодного, перегоревшего разума. Представьте теперь, каково приходилось укрывшемуся в тайниках мозга беглецу? Видеть, чувствовать, желать, но не иметь возможности… Словно парализованному инвалиду…
И ведь не говорит же ничего. Не просит. Не предлагает. Только шуточки становятся все злее, и суждения все резче. Надо что-то с этим делать… Надо делать… Надо…
Проснулся на рассвете. Впервые, в этой моей жизни, раньше конвойных казаков. По сути, еще в сырых, предрассветных сумерках. Лежал на неприветливых досках, тер словно засыпанные песком глаза, дышал ртом, чувствуя, как саднит пересохшее горло. И слушал, как кто-то гремит ведрами в коровнике, как гремит, ударяя в деревянное дно, струйка молока. И чувствовал себя так, будто и не спал, будто меня палками били всю ночь.
Вставать совершенно не хотелось. И отлеживать бока – сил больше не было. Собрал волю в кулак и сел. Долго смотрел на досматривающих последние, самые сладкие сны, казаков, пока вдруг не пришло осознание утекающего времени. Понял в тот миг, что каждая минута, каждый лишний вздох в этой захудалой деревеньке, на этом месте, лишает меня чего-то очень важного. Отдаляет момент свидания с чем-то, что я обязательно должен повстречать. Я буквально кожей почувствовал преступность бестолкового там времяпровождения.
Поднялся. Морщась от прикосновения к ставшей вдруг сверхчувствительной коже, кое-как оделся. Есть совершенно не хотелось. Даже сама мысль о пище вызывала отвращение, но все-таки заставил себя отпить полкрынки теплого еще, парного, обнаруженного на столе молока. Потом уже пошел будить свой конвой.
Безсонов удивился, но ничего не сказал. Громогласно скомандовал подъем, и уже вскоре все пространство вокруг наполнилось суетой скорых сборов.
Сразу рванули рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтоб дать отдых коням. Мимо мелькали версты и небольшие, дворов пять-шесть, деревеньки. Новокамышенка, Антипино, Колонково, Бураново. Через Чумыш переправились возле Очаковки уже после обеда. Маленький плот не смог вместить всех, и я изнывал от нетерпения на берегу, пока судно вернулось.
Читать не мог. Даже когда шли шагом, буквы двоились и расплывались в глазах. Я злился, утирал серым от пыли платком вялотекущие из носа сопли, стискивал зубы и продолжал трястись во вдруг ставшем неудобным седле. Мир вокруг сжался до пепельной полосы дороги между ушами Принцессы.
— Мнится мне, ваше превосходительство, лихоманка вас одолела, — крякнул Степаныч, когда я с трудом смог запихать непослушное, ослабевшее тело на спину лошади после переправы. — Дозвольте, Герман Густавович, я чело ваше испробую…
— Пустое, сотник, — едва найдя достаточно влаги на сухом языке, чтоб облизнуть губы, прохрипел я. — Сколько до Тогульского маяка? Верст двадцать?
— Истинно так, ваше превосходительство. Двадцать и есть. Скоро прибудем. Только, сдюжите ли?
— Надо! Значит, сдюжу. Вперед!
Поставил себе цель – село Тогульское. Нужно было только продержаться. Как-то суметь не свалиться из седла, пока не увижу церковь Михаила Архангела. Я так еще утром решил, и сразу перестал нервничать и рычать на бестолково суетящихся казаков. Что-то ждало меня именно там.
Елки остались на другой стороне реки. Дальше дорога продолжила наш путь среди полей с колосящейся пшеницей, через выкошенные луга, мимо березовых колков, с холма на холм, пока не влилась в широкий и хорошо наезженный Кузнецкий тракт. И наконец, там, где речка Уксунай вплотную подходит к местному шоссе, на бугре блеснули золоченые маковки Тогульского храма.
— Ну вот и хорошо, — выдохнул я, и провалился в черный, без сновидений, сон.
Болел долго и трудно. Слишком долго и чрезвычайно трудно. Особенно для меня – недавнего жителя двадцать первого века, когда – если простуду лечить – выздоровеешь через семь дней, а если нет – через неделю. Однако, Герочка, до двадцати восьми лет как-то сумел дожить, не обзаведясь иммунитетом. Потому болезнь, что в мое время не вызывающая ни каких опасений, едва не отправила обе наши души на Суд Всевышнего.
Нам несказанно повезло, что ни в селе, ни на маяке – бывшей сигнальной заставе Алтайского оборонительного рубежа, не было врача. А то знаю я их изуверские методы – чуть что – кровь пускать. Благо, обошлись туземными бабульками-травницами и моей настоечкой золотого корня.
Ну и прямо-таки отеческой заботой моего Апанаса. Вот уж кто действительно сумел удивить. Так-то, умом, понимаю, что нету у этого человека кроме меня никого. Ни ребенка, ни зверенка, и пойти ему некуда. Оттого, быть может, и возился со мной, выхаживал. Водкой грудь обтирал, чтоб жар сбить. С ложечки кормил, снадобья заваривал и настои процеживал. Но чтоб ночи не спать, при каждом моем стоне или писке подскакивая – это вот как назвать?
В общем, двадцать девятого августа утром, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, я уже мог вставать. И тут же получил целую проповедь от моего белорусского слуги о необходимости немедленного посещения местной церкви, с целью возблагодарить Господа за чудесное исцеление в Святой праздник. А я – что? Я ничего. Хоть и лютеранин, а идти против не был. Если меня с боков Безсонов с Апанасом поддерживали, стоял и не шатался. Значит, по мнению высокоученого консилиума, вполне был в силах дошагать до места оправления культа.
Тем более что шагать, простите за тавтологию, было всего два шага. В 'одолженную' у местного купца
