Быть может, тревожное воспоминание о виденном и слышанном, а быть может, не слишком глубокомысленное открытие; что ему решительно нечего делать, заставило мистера Бейли на следующий день почувствовать особенное тяготение к приятному обществу и побудило его нанести визит своему приятелю Полю Свидлпайпу.
Как только маленький колокольчик шумно возвестил о прибытии гостя (ибо мистер Бейли при входе сильно толкнул дверь, стараясь извлечь из колокольчика возможно больше звона), Поль Свидлпайп оторвался от созерцания любимой совы и сердечно приветствовал своего молодого приятеля.
– Ну, днем ты выглядишь еще нарядней, чем при свечах! – заметил Поль. – Первый раз вижу такого франта и ловкача.
– Вот именно, Полли. Как поживает наша прелестная Сара?
– Да ничего себе, – сказал Поль. – Она дома.
– А ведь и сейчас видать, что была недурна, – заметил мистер Бейли небрежным тоном светского человека.
«Ого! – подумал Поль. – Да он старик! Дряхлый старик, совсем дряхлый».
– Уж очень расползлась, знаешь ли, – продолжал Бейли, – очень жиру много. Но в ее годы бывает и хуже.
«Даже сова и та глаза вытаращила! – подумал про себя Поль. – И не удивительно, это птица серьезная».
Он как раз правил бритвы, которые были разложены в ряд, а со стены свешивался гигантский ремень. Глядя на эти приготовления, мистер Бейли погладил подбородок и, как видно, придумал что-то новенькое.
– Полли, – сказал он, – у меня на щеках как будто не совсем чисто. Раз я все равно здесь, не мешало бы побриться, так сказать, навести красоту.
Брадобрей разинул рот, но мистер Бейли, сняв шейный платок, уже уселся в кресло для клиентов с величайшим достоинством и самоуверенностью, перед которыми невозможно было устоять. Что бы ни казалось на глаз и на ощупь, это не шло в счет. Подбородок у Бейли был гладкий, как свежеснесенное яичко или скобленый голландский сыр, однако Поль Свидлпайп даже под присягой не рискнул бы отрицать, что он бородат, как еврейский раввин.
– Пройдись хорошенько по всей физиономии, Полли, только не против волоса, – сказал мистер Бейли, зажмурившись в ожидании мыльной пены. – С бакенбардами делай что хочешь, мне на них наплевать!
Кроткий маленький брадобрей в комичной нерешительности застыл на месте с тазиком и кисточкой в руках, без конца взбивая мыло, словно околдованный, не в состоянии приступить к делу. Наконец он мазнул кистью по щеке мистера Бейли. Потом снова застыл на месте, словно призрак бороды исчез при этом прикосновении; однако, выслушав ласковое поощрение мистера Бейли в форме афоризма: «Валяй, не стесняйся», щедро его намылил. Мистер Бейли, очень довольный, улыбался сквозь мыльную пену.
– Полегче на поворотах, Полли. Там, где угри, пройдись на цыпочках.
Поль Свидлпайп повиновался и с особенным старанием соскреб пену. Мистер Бейли, скосясь, следил за каждым новым клочком пены, ложившимся на салфетку на левом его плече; по-видимому, он, словно под микроскопом, различил в мыле два-три волоска, так как повторил несколько раз: «Гораздо рыжей, чем хотелось бы, Полли». Закончив операцию, Поль отступил немного назад и опять воззрился на мистера Бейли, а тот заметил, вытирая лицо общим полотенцем, что «после бессонной ночи ничто так не освежает мужчину, как бритье».
Он как раз завязывал галстук, стоя без фрака перед зеркалом, а Поль только что вытер бритву и стал готовиться к приходу следующего клиента, когда миссис Гэмп, спускавшаяся вниз, заглянула в дверь цирюльни, чтобы по-соседски поздороваться с брадобреем. Сочувствуя печальному положению миссис Гэмп, возымевшей к нему симпатию, но, естественно, будучи не в состоянии ответить ей взаимностью, мистер Бейли поспешил утешить ее ласковыми словами.
– Здорово, Сара! – сказал он. – Нечего и спрашивать, как вы поживаете, потому что вы прямо цветете. Цветет, растет, красуется! Верно, Полли?
– Ах ты, прах тебя побери, до чего нахальный мальчишка! – воскликнула миссис Гэмп, впрочем нисколько не сердясь. – Этакий бесстыжий воробей! Не хотела бы я быть его мамашей даже и за пятьдесят фунтов!
Мистер Бейли истолковал эти слова как деликатное признание в нежной страсти и намек на то, что никакие деньги не вознаградят ее за это безнадежное чувство. Он был польщен. Бескорыстная привязанность всегда кажется лестной.
– О господи! – простонала миссис Гэмп, падая в кресло для клиентов. – Этот самый «Бык», мистер Свидлпайп, просто на все идет, чтобы уморить меня. Много я видала капризных больных в нашей юдоли, а этот всех переплюнет.
В обычае миссис Гэмп и ее товарок по профессии было отзываться так о самых покладистых больных, потому что этим они отваживали своих конкуренток, зарившихся на то же место, а заодно и объясняли, почему сиделкам так необходим хороший стол.
– Вот и толкуйте насчет здоровья, – продолжала миссис Гэмп. – Просто надо быть железной, чтобы все, что вынести. Миссис Гаррис верно мне говорила, вот только что, на днях: «Ах, Сара Гэмп, говорит, и как только вы это можете!» – «Миссис Гаррис, – говорю я ей, – сударыня, мы сами на себя нисколько не надеемся, а все больше на бога; это и есть наша вера, она нам и помогает». – «Да, Сара, – говорит миссис Гаррис, – жизнь наша такая. Как ни верти, а все идет к одному, и никуда от этого не денешься».
Брадобрей издал сочувственное мычанье, как бы говоря, что слова миссис Гаррнс, хотя, быть может, и не столь вразумительные, сколь следовало ожидать от такого авторитета, делают, однако, большую честь ее уму и сердцу.
– А тут, – продолжала миссис Гэмп, – а тут приходится мне тащиться такую даль, за целых двадцать миль, да и больной-то уж очень ненадежный; думаю, вряд ли кому приходилось ухаживать за таким помесячно. Вот миссис Гаррис мне и говорит – ведь она женщина и мать, так что чувствовать тоже может, – вот она и говорит мне: «Вы не поедете, Сара, господь с вами!» – «Почему же, говорю, мне не ехать, миссис Гаррис? Миссис Гилл, говорю, с шестерыми ни разу не промахнулась, так может ли быть, сударыня, – спрашиваю у вас как у матери, – чтобы она теперь нас подвела? Сколько раз я от него слыхала, – говорю я миссис Гаррис, – то есть, от мистера Гилла, что насчет дня и часа он своей жене больше верит, чем календарю Мура[99], и готов даже поставить девять пенсов с фартингом. Так может ли быть, сударыня, – говорю я, – чтобы она на этот раз проштрафилась?» – «Нет, – говорит миссис Гаррис, – нет, сударыня, это уж будет против естества. Только, – говорит, а у самой слезы на глазах, – вы и сами лучше моего знаете, с вашим-то опытом, какие пустяки нас могут подвести. Какой- нибудь там полушинель, говорит, или трубочист, или сенбернар, или пьяный выскочит из-за угла, вот вам и готово». Все может быть, мистер Свидлпайп, слов нет, – продолжала миссис Гэмп, – я ничего не говорю, и хоть по моей записной книжке я еще целую неделю свободна, а все-таки сердце у меня не на месте, могу вас уверить, сударь.
– Уж очень вы стараетесь, знаете ли! – сказал Поль. – Убиваетесь уж очень.
– Убиваюсь! – воскликнула миссис Гэмп, воздевая руки кверху и закатывая глаза. – Вот уж ваша правда, сударь, лучше не скажешь, хоть говори до второго пришествия. Я за других болею пуще, чем за себя самое, хотя никто этого, может, и не видит. Кабы истинные заслуги ценились, не мешало бы меня помянуть добрым словом; сколько я младенцев на своем веку приняла – и за неделю не окрестить в соборе святого Павла![100]
– Куда этот ваш больной едет? – спросил Свидлпайп.
– В Хартфордшир, там у него родные места. Только ему уж ничего не поможет, – заметила миссис Гэмп, – ни родные, ни чужие.
– Неужто ему так плохо? – полюбопытствовал брадобрей.
Миссис Гэмп загадочно покачала головой и поджала губы.
– Бывает и в мозгах воспаление, – сказала она, – все равно как в легких. Сколько ни пей противных микстур, от этого не вылечишься, хоть бы тебя всего расперло и на воздух подняло.
– Ах ты господи! – сказал брадобрей, округляя глаза и становясь похожим на ворона. – Боже мой!
– Да. Все равно хоть бы ты стал легче воздушного шара, – сказала миссис Гэмп. – А вот болтать во сне
