женюсь на милой, приятной женщине, которая меня очень любит, – и которую я тоже очень люблю, – заживу мирно и весело и перестану сопротивляться судьбе, раз она устраивает мое счастье».
– Хоть ваша философия, Марк, – сказал Том, от души смеявшийся этой речи, – и самая необыкновенная, о какой я слышал, она от этого не становится менее мудрой. Миссис Льюпин, разумеется, ответила согласием?
– Да нет, сэр, – возразил мистер Тэпли, – до этого дело еще не дошло. Главным образом потому, я думаю, что я ее не спрашивал. Но мы с ней очень хорошо поговорили, можно сказать, договорились в тот вечер, когда я вернулся. Все как полагается, сэр.
– Ну, – сказал Том, останавливаясь у ворот Тэмпла, – поздравляю вас, Марк, от всего сердца. Мы с вами еще увидимся сегодня, я думаю. Всего хорошего пока что.
– Всего хорошего, сэр! Всего хорошего, мистер Пинч, – прибавил Марк уже в качестве монолога, глядя ему вслед, – хоть вы и камень преткновения для благородного честолюбия. Вы, сами того не зная, первый разбили мои надежды. У Пекснифа я вознесся бы до небес, а ваш кроткий характер тянет меня вниз. Всего хорошего, мистер Пинч!
Пока Том Пинч с Марком беседовали по душам, Мартин с Джоном Уэстлоком были заняты совсем иным делом. Как только они остались вдвоем, Мартин сказал с видимым затруднением:
– Мистер Уэстлок, мы с вами виделись всего один раз, но вы давно знаете Тома и оттого кажетесь мне старым знакомым. И я не буду в состоянии говорить с нами свободно, пока не выскажу того, что гнетет меня. Мне больно видеть, что вы не доверяете мне и считаете меня способным злоупотребить бескорыстием Тома, или его добротой, или другими его хорошими свойствами.
– Я не хотел произвести на вас такое впечатление, – ответил Джон, – и очень жалею, что так вышло.
– Но я верно вас понял?
– Вы спрашиваете настолько прямо и решительно, – ответил Джон, – что я не стану отрицать, – да, я привык думать, что вы – не по злой воле, а просто по беспечности – мало считаетесь с его натурой и уважаете его меньше, чем он того заслуживает. Гораздо легче пренебрегать Томом, чем оценить его.
Это было сказано без всякой запальчивости, но с достаточной силой, ибо не было другого предмета на свете (кроме одного), который Джон – принимал бы ближе к сердцу.
– Я узнавал Тома постепенно, по мере того как становился взрослым, – продолжал он, – и научился его любить как человека, который бесконечно лучше меня самого. Когда мы с вами встретились, мне показалось, что вы его не понимаете. Мне показалось, что вы и не очень хотите его понять. Примеры, которые мне пришлось наблюдать, да и самые случаи, дававшие повод к таким наблюдениям, были очень незначительны и безобидны. Но мне они бросились в глаза и были неприятны; а ведь я не подстерегал их, поверьте. Вы скажете, – прибавил Джон с улыбкой, впадая в более привычный для него тон, – что я отнюдь не любезен с вами. Могу только уверить вас, что сам я ни в коем случае не начал бы этого разговора.
– Начал его я, – сказал Мартин, – и вовсе не в обиде на вас; напротив, я высоко ценю ту дружбу, которую вы питаете к Тому и которую много раз ему доказывали. Зачем бы я стал таиться от вас, – однако он густо покраснел при этом, – да, действительно, я не понимал Тома и не старался понять, когда был его товарищем, и теперь искренне сожалею об этом.
Это было сказано с такой прямотой, так скромно и так мужественно, что Джон протянул Мартину руку, словно еще не здоровался с ним; Мартин так же открыто подал ему свою, и всякая натянутость между молодыми людьми исчезла.
– А теперь прошу вас, – сказал Джон, – если вам надоест меня слушать, вспомните, что всему есть конец, а в конце-то и заключается вся суть моего рассказа.
После такого предисловия он рассказал обо всем, что было связано с болезнью и медленным выздоровлением пациента, который лежал в гостинице под вывеской «Бык», а также обо всем, что Том Пинч видел на пристани. Мартин был немало озадачен, когда Джон дошел до конца, оставив его, как говорится, в потемках, ибо между тем и другим, по-видимому, не было никакой связи.
– Если вы извините меня на минуту, – сказал Джон, вставая, – я сейчас же вернусь и попрошу вас пройти в соседнюю комнату.
С этими словами он оставил Мартина одного, в полном недоумении, и скоро вернулся, чтобы исполнить свое обещание. Войдя за ним в соседнюю комнату, Мартин нашел там третье лицо – без сомнения, того незнакомца, на которого Джон сослался, когда они с Томом пришли сюда.
Это был молодой человек с черными как уголь волосами и глазами. Он был худ и бледен и, по-видимому, только недавно оправился от тяжелой болезни. Он стоял, когда молодые люди вошли, но снова сел по просьбе Джона. Его глаза были опушены, и, бросив один лишь взгляд на Джона и Мартина, смиренный и умоляющий, он уже не поднимал их более и сидел молча и совершенно не двигаясь.
– Фамилия этого человека Льюсом, – сказал Джон Уэстлок, – я вам уже говорил, что он слег к гостинице по соседству и перенес тяжелую болезнь. С тех пор как он начал поправляться, ему пришлось пережить очень многое, но, как вы видите, теперь он здоров.
Молодой человек не пошевельнулся и не произнес ни слова, и так как в разговоре наступила пауза, Мартин, не найдя ничего лучшего, сказал, что он очень этому рад.
– Я бы желал, мистер Чезлвит, чтобы вы выслушали из его собственных уст краткое сообщение, – продолжал Джон, пристально глядя на черноволосого юношу, а не на Мартина, – которое он впервые сделал мне вчера и повторил сегодня утром, без каких-либо существенных изменений. Я уже говорил вам, что еще до того, как мистера Льюсома увезли из гостиницы, он заявил, что хочет открыть мне тайну, которая тяжко гнетет его душу. Но, находясь на пороге выздоровления и колеблясь между желанием облегчить душу и боязнью нанести себе непоправимый вред, если он раскроет эту тайну, мистер Льюсом до вчерашнего дня молчал о ней. Я не принуждал его говорить (не зная, в чем заключается и насколько важна эта тайна и имею ли я на это право), пока, несколько дней тому назад, не убедился, получив от него письмо с добровольным признанием, что она имеет отношение к человеку, которого зовут Джонас Чезлвит. Думая, что это может пролить свет на загадочную историю, которая время от времени тревожит Тома, я указал на это мистеру Льюсому и услышал из его уст то, что теперь услышите вы. Следует сказать, что, находясь при смерти, мистер Льюсом изложил все это письменно, запечатал бумагу и адресовал мне, однако никак не мог решиться передать ее из рук в руки. Я думаю, она и сейчас спрятана у него на груди.
Молодой человек поспешно поднес руку к груди, как бы в подтверждение этих слов.
– Было бы, пожалуй, лучше, если б вы доверили ее нам, – сказал Джон, – но сейчас это не так важно.
Он поднял руку, чтобы привлечь внимание Мартина. Но последний и без того не сводил глаз с молодого человека, который, помолчав немного, сказал тихим, слабым, глухим голосом:
– Кем приходится вам мистер Энтони Чезлвит, который…
– Который, умер – кем он приходится мне? – спросил Мартин. – Это брат моего деда.
– Боюсь, что он умер не своей смертью, – он был убит!
– Боже мой! – сказал Мартин. – Кем же? Молодой человек, Льюсом, взглянул ему в лицо и, снова опустив глаза, ответил:
– Боюсь, что мною.
– Вами! – вскричал Мартин.
– Не мною непосредственно, но боюсь, что с моей помощью.
– Говорите же, – сказал Мартин, – и говорите правду.
– Боюсь, что это и есть правда.
Мартин хотел снова прервать его, но Джон Уэстлок сказал тихонько: «Пусть, рассказывает по-своему», – и Льюсом продолжал:
– Я готовился стать хирургом и последние годы работал помощником у одного врача в Сити. Будучи у него на службе, я познакомился с Джонасом Чезлвитом. Он и есть главный виновник.
– Что вы хотите этим сказать? – сурово спросил Мартин. – Знаете ли вы, что он сын того, о ком вы только что говорили?
– Знаю, – ответил Льюсом.
Он помолчал с минуту, потом продолжал с того места, где остановился:
– Мне ли этого не знать, когда я много раз слышал, как он желает отцу смерти, как жалуется, что старик
