Чаффи не впал в обычное свое состояние, а Энтони не задремал, и лишь тогда он дал выход своим чувствам, подойдя вплотную к первому из них и приготовившись, как говорится в просторечии, дать ему по затылку.
«У них эта игра ведется, – угрюмо подумал Джонас, – вот уже недели две или три. Я никогда не видел, чтобы папаша так с ним носился, как в последнее время. Вот оно что! Охотитесь за наследством, мистер Чафф? А?»
Но Чаффи так же мало догадывался об этих мыслях Джонаса, как и о близости кулака, любовно нависшего над самым его ухом. Джонас глядел на Чаффи грозным взглядом и, наглядевшись досыта, взял со стола свечу, прошел в застекленную комнатку и достал из кармана связку ключей. Одним из этих ключей он открыл секретный ящик бюро, то и дело оглядываясь, чтобы удостовериться, сидят ли оба старика по- прежнему перед огнем.
– Все по-старому, как следует, – сказал Джонас, придерживая лбом открытую крышку бюро и развертывая какую-то бумагу. – Вот завещание, мистер Чафф. Тридцать фунтов в год на ваше содержание, старина, а все остальное – единственному сыну – моему Джонасу. Незачем вам так уж лезть из кожи, доказывая свою любовь; ровно ничего вы за это не получите. Что это такое?
Это действительно могло испугать: чье-то лицо из-за стеклянной перегородки с любопытством заглянуло внутрь, и не на Джонаса, а на бумагу в его руке. Чьи-то глаза были внимательно устремлены на завещание и оторвались от него, только когда Джонас вскрикнул. Тут они встретились с глазами мистера Джонаса, и оказалось, что они как нельзя более похожи на глаза мистера Пекснифа. Выпустив из рук крышку бюро, упавшую с грохотом, однако же не позабыв запереть его на ключ, Джонас глядел на привидение, весь бледный и едва дыша. Привидение шагнуло вперед, открыло дверь и вошло.
– В чем дело? – воскликнул Джонас, отступая назад. – Кто это? Откуда вы явились? Что вам нужно?
– Что нужно? – откликнулся голос мистера Пекснифа, и сам мистер Пексниф любезно улыбнулся Джонасу. – Нужно, мистер Джонас?
– Что вы тут вынюхиваете и высматриваете? – сердито сказал Джонас. – Для чего это вы ни с того ни с сего являетесь в город и застаете человека врасплох? Неужто человек не может читать… газету у себя в конторе, без того чтоб его не напугали до полусмерти, ворвавшись без предупреждения? Почему вы не постучались в дверь?
– Я стучался, мистер Джонас, – ответил Пексниф, – но никто меня не услышал. Мне любопытно было знать, – мягко прибавил он, кладя руку на плечо Джонасу, – что именно в газете так заинтересовало вас, но стекло слишком мутное и пыльное.
Джонас поторопился взглянуть на стеклянную перегородку. Да, стекло было довольно мутное. Как будто бы не врет покуда.
– Может бить, это были стихи? – спросил мистер Пексниф, добродушно-шутливо потрясая указательным перстом. – Или политика? Или биржевые цены? Везде расчет, везде материальный расчет, мистер Джонас, как я подозреваю.
– Вы почти угадали, – отвечал Джонас, придя в себя и снимая нагар со свечи. – Но за каким чертом вас опять принесло в Лондон? Ей-богу, есть от чего остолбенеть, когда человек должен быть миль за семьдесят, а оказывается тут как тут и глядит на вас во все глаза.
– Совершенно верно, – сказал мистер Пексниф. – Несомненно, дорогой мистер Джонас. Покуда ум человеческий устроен так…
– А ну его совсем, ум человеческий, – нетерпеливо прервал его Джонас, – скажите лучше, зачем вы приехали?
– По одному маленькому дельцу, – сказал мистер Пексниф, – которое подвернулось совершенно неожиданно.
– О, только и всего? – воскликнул Джонас. – Ну, вот что, папаша тут, в соседней комнате. Эй, папаша, Пексниф здесь! Со дня на день все больше дуреет, – проворчал Джонас, энергично встряхивая своего почтенного родителя. – Говорят вам, Пексниф здесь, бестолочь вы этакая!
Встряска в соединении с этим ласковым увещанием оказала свое действие и разбудила старика, который приветствовал мистера Пекснифа посмеиваясь – отчасти потому, что действительно был рад его видеть, отчасти же движимый немеркнущим воспоминанием о том, как он обозвал сего джентльмена лицемером. Так как мистер Пексниф еще не пил чая (он и в самом деле прибыл в Лондон всего час назад), то ему тут же были поданы в качестве угощения остатки недавней трапезы с добавлением ломтика грудинки. Мистер Джонас, у которого было деловое свидание на соседней улице, отправился туда, пообещав вернуться, прежде чем его уважаемый родственник кончит закусывать.
– А теперь, многоуважаемый, – сказал мистер Пексниф старику, – пока мы с вами одни, скажите мне, чем я могу быть вам полезен? Я говорю «одни», потому что наш дорогой друг, мистер Чаффи, представляет собой, так сказать, манекен в метафизическом смысле, – заключил мистер Пексниф со сладчайшей улыбкой и склонив голову набок.
– Он нас не слышит и не видит, – ответил Энтони.
– В таком случае, – сказал мистер Пексниф, – я беру на себя смелость утверждать, при всем сочувствии к его недугам и при всем восхищении теми прекрасными качествами, которые делают равную честь как его уму, так и сердцу, что он именно манекен или болван, выражаясь юмористически. Вы хотели заметить, многоуважаемый…
– Насколько мне известно, никаких замечаний я делать не собирался, – отвечал старик.
– Зато я собирался, – кротко сказал мистер Пексниф.
– Ах, вы собирались? Что же именно?
– Что никогда в жизни, – сказал мистер Пексниф, предварительно встав и убедившись, что дверь закрыта, а после того переставив свой стул так, чтобы сразу увидеть, как только дверь приоткроется хоть немного, – что никогда в жизни я не был так удивлен, как получивши вчера ваше письмо. Уже то, что вы пожелали оказать мне честь просить моего совета по какому бы то ни было делу, было мне удивительно; но то, что вы пожелали при этом действовать без ведома мистера Джонаса, доказывает степень вашего доверия к человеку, которому вы нанесли словесное оскорбление – только словесное – и которое вы впоследствии постарались загладить, – вот этим я был польщен и даже тронут, это сразило меня.
Мистер Пексниф всегда говорил гладко, но эту коротенькую речь произнес особенно гладко, положив немало труда на ее сочинение еще в дилижансе.
Хотя он ожидал ответа и не солгал, сказав, что приехал по просьбе Энтони, старик глядел на него в совершенном молчании, с ничего не выражающим лицом. По-видимому, он не имел ни малейшего желания продолжать разговор, хотя мистер Пексниф поглядывал на дверь и вытаскивал часы и другими способами намекал на то, что времени у них в обрез и Джонас скоро вернется, если сдержит слово. Но самым странным в этом странном поведении было то, что вдруг, в одно мгновение, так быстро, что невозможно было проследить или подметить какую-нибудь перемену, черты Энтони приняли прежнее выражение, и он воскликнул, яростно ударив кулаком по столу, как будто бы совсем не было никакой паузы:
– Да замолчите же, сэр, и дайте мне говорить!
Мистер Пексниф смиренно склонил голову и заметил про себя: «Я сразу увидел, что рука у него переменилась и почерк нетвердый. Я так и сказал вчера. Гм! Боже ты мой!»
– Джонас неравнодушен к вашей дочке, Пексниф, – сказал старик своим обыкновенным тоном.
– Если припомните, сэр, мы говорили об этом у миссис Тоджерс, – возразил учтивый архитектор.
– Вам не для чего кричать так громко, – отвечал старик. – Я вовсе не до такой степени глух.
Мистер Пексниф и в самом деле сильно возвысил голос: не столько потому, что считал Энтони глухим, сколько будучи убежден, что его умственные способности порядком притупились; но этот быстрый отпор его деликатному приступу весьма смутил мистера Пекснифа, и, не зная, чего теперь держаться, он опять склонил голову, еще более смиренно, чем прежде.
– Я сказал, – повторил старик, – что Джонас неравнодушен к вашей дочери.
– Прелестная девушка, сэр, – пробормотал мистер Пексниф, видя, что старик ждет ответа. – Милая девушка, мистер Чезлвит, хотя мне и не следовало было этого говорить.
– Опять притворство? – воскликнул старик, вытягивая вперед свою сморщенную шею и подскакивая в кресле. – Вы лжете! Не можете вы без лицемерия, такой уж вы человек!
– Многоуважаемый… – начал мистер Пексниф.
