указала ей длинная сухая ладонь матушки.
— Подними руки!
Когда девочка повиновалась, они задрали рясу ей на голову и завязали ткань вокруг запястий. Руки привязали к цепи и подтянули ее вверх, так что она касалась пола только кончиками пальцев ног. Девушка осталась в таком положении, обнаженной ниже плеч, с поднятыми вверх руками, напрягаясь, чтобы устоять. Прошло довольно-таки много времени, и ей стало трудно дышать через рясу, которая охватывала голову и плохо пропускала воздух.
— Входите! Встаньте в ряд! — услышала она голос монахини.
Раздался шорох. Судя по звукам, в комнату входили люди. Ей почудилось, что она услышала сдавленный кашель, принадлежавший мужчине, и девушку мгновенно охватил невероятный стыд. Как же так, ее — совершенно обнаженную и вытянутую, словно струна, видят мужские глаза? Ей показалось, что все тело запылало огнем. Хайделинда почувствовала, как цепь натянулась вперед, побуждая сделать шаг. Тут же раздался приглушенный звук, и бедра ожег удар ремня. Девушка вскрикнула от боли и неожиданности, потому что ее, молодую герцогиню, никогда не наказывали, словно какую-нибудь рабыню или простолюдинку. Повинуясь натяжению цепи, она шла на цыпочках вперед, а удары сыпались один за другим. Девочка сначала терпела, а лотом не выдержала и закричала. Пот градом тек по лицу, ткань прилипала к коже, заставляя широко раскрывать рот, но воздуха все равно не хватало. Хайделинда уже кричала без остановки, задыхаясь и с трудом переставляя ноги, не в силах даже считать удары, и молила богов, чтобы все поскорее кончилось. Когда после очередного удара, обжигающего бедра и живот, ничего больше не последовало, Хайделинда, полузадохнувшаяся и обессиленная, повисла на цепи и упала на руки женщин. Те отвязали ее, положили на лавку и окатили водой. Потом две монахини смазали рубцы на ее теле какой-то мазью и отвели в келью. Почти всю ночь она рыдала от пережитого унижения и страха. Даже боль причиняла ей меньше страданий, чем чувство безысходности, испытанное, когда ее, задыхающуюся в мешке из собственной рясы, жестоко избивали невидимые для нее люди. После этого девушка еще не раз подвергалась наказанию, но дикий ужас первого унизительного испытания остался внутри навсегда.
За те два года, которые им пришлось провести в монастыре, все послушницы прошли через наказание не по одному разу, но никто из них так и не понял, в чьих руках свистела истязающая плеть. Когда девушек снимали с цепи, комната была пуста. Послушницы обсуждали это друг с другом, но так и не пришли к общему мнению.
— Тебе не показалось, что там могли быть мужчины? — спросила ее Сильвина на следующий день вовремя купания, ласково поглаживая ссадины, нанесенные жестокой плетью.
— Неужели? — воскликнула Хайделинда, вспомнив свои подозрения. — Ты думаешь, что какие-то конюхи видят нас, девушек из благородных фамилий, голыми, словно рабынь?!
— Что поделаешь, — хмыкнула Сильвина. — В конце концов, что тут страшного, нам нечего стесняться своих тел.
Она была права. Ее смуглое стройное тело с узкими бедрами и твердыми маленькими грудями казалось Хайделинде очень привлекательным и нравилось куда больше, чем свое собственное. Тем сильнее она страдала от сознания того, что чьи-то мужские глаза бесстыдно шарят по ее обнаженной плоти во время порки. Девушки так никогда и не узнали, что для этой цели специально приводились послушники из мужского монастыря, чтобы таким образом в борьбе с плотскими вожделениями укреплялся дух будущих служителей Митры.
Время, проведенное в монастыре, тянулось невыносимо медленно. Хайделинде казалось, что день, когда ее заберут из монастыря Подателя Жизни, никогда не наступит. Тихая и молчаливая, она, как и ее подруги, двигалась по обители, опасаясь лишний раз поднять глаза и заученно исполняя все, что предписывалось обычаями Соважона. Почти никаких сведений из внешнего мира сюда не доходило. Время будто остановилось для этих девушек. Хайделинда уже с трудом могла восстановить в своей памяти облик замка Хельсингер, любимые места, по которым они бродили вместе с Эрлендом. Да и он, наверное, совсем забыл о воспитаннице, думала девушка. Ее детская влюбленность в своего наставника сейчас казалась даже смешной, но Хайделинда ежедневно вспоминала об аргосце. Однако все прошлое было покрыто легкой дымкой времени, мешающей четко разглядеть отдельные его черты.
Хайделинде казалось, что она находится здесь всю свою жизнь, от самого рождения, и не было у нее ничего, кроме кельи, залов для занятий, монастырского сада и страха ожидания окрика воспитательницы, указывающей на проступок.
Когда за некоторыми девушками начали приезжать люди от их родителей и они, торжествующе глядя на остальных, покидали монастырь, Хайделинда совсем затосковала. Она краем уха слышала, что бывали случаи, когда родители приходили к решению отдать своих дочерей в служительницы Митры, и эти несчастные пополняли ряды воспитательниц Соважона или другого такого же монастыря, которые были во множестве разбросаны по полям и лесам благословенной Аквилонии. Когда однажды вечером матушка объявила девочке, что за ней приехали и завтра она будет передана в руки посланников герцога, Хайделинда чуть не лишилась чувств от восторга и остаток дня провела, не в силах даже открыть книгу и только глядела и глядела с жадностью на голубой клочок темнеющего неба…
Часть третья. ДОРОГА ДОМОЙ
Глава первая
Они прибыли в Соважон сразу после полудня, но вышедшая навстречу высокая костистая женщина сообщила, что воспитанницу приведут только завтра утром, и предложила переночевать в городе. Варвар при виде разочарованно вытянувшейся физиономии аргосца пожалел Эрленда, но промолчал. Городок, где они остановились на ночлег, оказался чистеньким и уютным. Белые дома были почти не видны из-за обступивших их деревьев, и создавалось впечатление, что одни только черепичные крыши рядами карабкаются по крутым склонам гор. Внизу широкий изгиб Алиманы с отмелью, усыпанной побелевшими на солнце камнями, выделялся светлым пятном среди буйной зелени, заполонившей все вокруг. За отмелью, как огромная белая глыба, высился монастырь. Над его стенами поднимались две вершины — купол храма и черная статуя Митры.
В полупустой таверне спутники поужинали — не так, конечно, как вчера, но вполне пристойно, а Конан вдобавок выиграл в кости у заезжего торговца пять золотых. Довольный удачей, он тем не менее почесал за ухом: не собираются ли боги для равновесия наподдать ему в ближайшие дни?
В сам монастырь никого не допустили, и отряд спешился у высокой белокаменной стены, рядом с крыльцом под небольшим навесом. Маленькая дверь с зарешеченным оконцем открылась на стук Эрленда, и монахиня в шафрановой мантии взяла у него узел с одеждой. Через некоторое время дверь открылась вновь, и на крыльцо вышла девушка в костюме для верховой езды: узких кожаных штанах и таком же жилете поверх белой рубахи с широкими рукавами. Наряд ее довершал короткий плащ, небрежно наброшенный на одно плечо. Молодая женщина обвела взглядом стоявших перед ней шестерых мужчин. Конан прищелкнул языком, не в силах сдержать восхищения. Такая красота встречалась редко. Нехитрая дорожная одежда не могла скрыть совершенных линий тела девушки: высокой груди, которой было тесно в полотняной блузе, длинных сильных ног, округлости бедер и очаровательной покатости плеч. Стройная шея виднелась из полурасстегнутого ворота рубахи. Копна светлых пепельных волос, ниспадавших на плечи, в ярких лучах солнца отсвечивала золотом. И глаза! Синие, почта такие же, как и у киммерийца, но с более глубоким, фиолетовым оттенком, живые и дерзкие, однако с затаенным в глубине выражением легкой печали.
«Не больно-то, похоже, весело, жилось девчонке в этом монастыре», — подумал варвар.
Глаза молодой герцогини, обведя лица стоявших мужчин, остановились на аргосце:
— Ты, похоже, не рад меня видеть, Эрленд? — промолвила она лукавым тоном.
