Может быть, никому нельзя было ставить на Пурпурную Пекунию? Может, они убивают всех посторонних, которые поставили на эту дурацкую лошадь? Но нет, не может быть. Это какое-то безумие. Ведь столько игроков ставят просто так, случайно, оттого, что им понравилась кличка лошади. «Ах, глянь-ка, Гарри, Пурпурная Пекуния! Как прелестно, Гарри! Давай поставим на нее несколько долларов, Гарри! Ну давай, Гарри!»
Но все равно могло оказаться, что именно эти двое парней убили Томми. Возможно, они сделали это по совершенно иной причине. Я не знал, почему они это сделали и почему я оказался замешан в их дела, но, с другой стороны, мне и не обязательно было это знать. Может, Томми и сам не знал.
Когда второй парень открыл переднюю дверь, чтобы сесть за руль, в салоне зажегся свет, и я увидел того из них, который сидел рядом со мной. Он был похож на юного садиста-эсэсовца из фильмов о войне: такого белокурого, улыбающегося, неизменно вежливого с дамами, но со слегка рябоватым лицом. Он смотрел на меня, как энтомолог на бабочку, и я быстро отвернулся, стараясь не запомнить его черты, не имея никакого желания их запоминать. Я смотрел прямо перед собой. У водителя из-под шляпы видны были темные волосы. Но и о нем я тоже не хотел больше ничего знать.
Мы миновали несколько кварталов и теперь мчались дальше по каким-то незнакомым мне улицам. Водитель ни разу не вырулил на магистраль, все время держась боковых проездов. Вскоре мы нырнули под трассу надземной железной дороги. То одно, то другое место иногда казалось мне отдаленно знакомым, но я не был вполне уверен в этом. Время от времени навстречу нам проносились машины — люди, которые в них ехали, как видно, очень спешили куда-то по своим делам,— или с ревом проезжал мимо пустой автобус, ярко освещенный изнутри, как вагон-ресторан; но в основном улицы вокруг были пусты и темны.
В воздухе закружились снежные хлопья, крупные и пушистые, они медленно падали, не спеша приземляться. Может быть, мы наконец-то дождемся большого снега, обещанного еще четыре дня назад. Ведь уже середина января, а до сих пор не было ни одного из этих ужасных снегопадов, которые заставляют остановиться весь городской транспорт.
Я вдруг заметил, что думаю о том, выходить мне завтра на работу или нет: ведь мотаться по Нью- Йорку посреди снегопада — занятие бестолковое,— и тут же сообразил, что беспокоюсь напрасно. Скорее всего, я в любом случае не выйду завтра на работу. И вовсе не из-за погоды.
Может, попытаться сбежать? Выскочить из машины в тот момент, когда она остановится перед светофором? Рвануть изо всех сил, петляя между уличными фонарями, высматривая какой-нибудь переулок, куда можно было бы свернуть, или, может, открытую забегаловку,— любое место, подходящее, чтобы спрятаться и переждать, пока этим ребятам не надоест меня ловить и они не уедут?
Нет. Я догадывался, что, если я протяну руку и дотронусь до дверной ручки, это, по всей вероятности, будет последним, что я сделаю в моей земной жизни. И хотя было вполне возможно, что эти двое в любом случае прямиком доставят меня туда, откуда не возвращаются, приближать пункт назначения мне не хотелось.
А впрочем, почему это я решил, что они собираются меня убить? Хватаясь за соломинку, я уверял себя, что если бы они хотели просто прикончить меня, то могли бы это сделать там, возле дома, и преспокойно отправиться дальше по своим делам. Но они забрали меня с собой, значит, у них на уме что-то другое.
А может, они хотят замучить меня до смерти?
Ну почему только мне пришла в голову подобная мысль?
Стараясь думать о чем-нибудь другом, я сидел в машине, и мы проехали еще немало темных безымянных улиц, пока наконец не повернули направо посередине какого-то квартала. Перед нами оказалась серая стена из бетонных блоков, темнел открытый въезд в гараж; мы въехали в него и остановились. Я услышал, как за нами с грохотом опустилась гаражная дверь. Когда шум прекратился, вспыхнул свет.
Мы находились на крытой стоянке, посреди длинных рядов черных приземистых четырехглазых автомобилей. Металлические столбы, выкрашенные в оливково-зеленый цвет, поддерживали низкий потолок. Дюжина флюоресцентных ламп, расположенных на слишком большом расстоянии одна от другой, не могла создать нормальное освещение, и по всем углам, как туман, сгущались тени.
Никого не было видно. Водитель вышел из машины и открыл дверь с моей стороны. Второй приказал:
— Быстро вылезай.
Я вылез медленно. Он за мной. Водитель жестом велел мне идти вперед, и я пошел вперед. Я шел, как сквозь строй, по широкому свободному проходу между рядов машин, тянувшихся с обеих сторон. Автомобили уставились друг на друга своими темными, невидящими фарами, и я чувствовал их взгляды на себе, как будто они смотрели мне вслед. Я понимал, что это всего лишь машины, но ничего не мог поделать и сам против воли нагнетал свой страх, представляя, как одна из этих машин неожиданно оживает и, взревев мотором и ослепив меня всеми четырьмя фарами, срывается с места, готовая раздавить меня, как муравья. Так я шел, ссутулившись, стараясь глядеть только перед собой, часто моргая, а машины оставались неподвижными.
Наконец мы дошли до противоположной стены, и я увидел оливково-зеленую металлическую лестницу, уходящую вверх и вправо.
— Поднимайся,— сказали мне.
Я пошел наверх. Наши шесть ног отбивали по ступеням странный глухой ритм, отдающийся эхом по гаражу. Я вдруг подумал о Роберте Митчуме. Что бы сделал Роберт Митчум, очутись он в подобном положении?
Какие могут быть вопросы! Роберт Митчум внезапно, как змея, резко крутанулся бы назад, ударил ближайшего бандита ногой в челюсть и, перемахнув через перила, спрыгнул бы вниз. А бандит в это время свалился бы назад, на другого, и оба они покатились бы кубарем по ступеням, выходя таким образом из игры достаточно надолго и давая Митчуму возможность либо броситься к двери и выскочить на улицу — то есть успешно совершить побег, либо добраться до бандитской машины, в которой были бы оставлены ключи, сдать назад, на максимальной скорости вышибить дверь гаража и умчаться прочь, шикарно дав газу,— то есть опять же успешно совершить побег и получить в придачу машину.
Но что, если я прыгну вот так же, а Робертом Митчумом окажется этот парень с пистолетом? Что он тогда сделает? Пожалуй, он просто увернется и выстрелит мне в голову.
И я тащился вверх по лестнице.
Наверху оказался длинный холл с окнами по обеим сторонам. Окна слева выходили за асфальтированную погрузочную площадку, освещенную откуда-то сбоку лучом Прожектора. По правой стороне окна перемежались с застекленными дверями, за которыми находились конторы и складские помещения, все темные, кроме одной комнаты в дальнем конце холла. Там горел свет, и его желтые квадраты косо ложились на пол. Не было слышно ни звука.
Я остановился на верхней ступени, но тут же почувствовал руку на своей спине, слегка подтолкнувшую меня вперед, не мягко и не резко. Я пошел по холлу по направлению к желтому свету.
Это был кабинет. Я заглянул в открытую дверь. Передо мной за обшарпанным письменным столом сидел грузный мужчина в пальто с бархатным воротником и курил сигарету в мундштуке из слоновой кости. Голова у него была слишком крупной по сравнению с телом: огромная квадратная башка, заросшая черной спутанной шерстью. Его лицо лоснилось, как будто было покрыто белой эмалью, а тяжелая нижная челюсть казалась голубоватой от густой жесткой щетины. Он сидел вполоборота ко мне, его черная бархатная шляпа была сдвинута назад, на затылок, а локтем он небрежно опирался на бумаги, лежащие на столе, как бы подчеркивая, что это вообще-то не его кабинет, сам он не привык пользоваться такими задрипанными кабинетами, а этот просто пришлось одолжить на время для срочного дела. Он взглянул на меня, когда я остановился в дверях, немигающими бледно-голубыми глазами, пустыми, ничего не выражающими, словно бы и не живыми. Казалось, что его настоящие глаза спрятаны за этими и смотрят на меня оттуда, не давая мне возможности заглянуть в них.
Один из моих конвоиров снова подтолкнул меня, направляя в комнату. Я остановился перед столом, глядя на сидящего передо мной человека. Те двое оставались позади, я их не видел. Только услышал, как за моей спиной с легким щелчком закрылась дверь,— так безвозвратно, как будто последняя горсть земли легла на засыпанную могилу.
