массе становится исчезновение в нем сознательной личности, бессознательное же начало – преобладающим. «Индивид не является больше самим собой, он стал безвольным автоматом». В итоге принадлежности к массе человек спускается на ряд ступеней ниже по лестнице цивилизации. «Будучи единичным, он был, может быть, образованным индивидом, в массе он варвар, то есть существо, обусловленное первичными позывами» (Лебон). Получалось почти по Шиллеру:
Фрейд писал, что масса не знает ни сомнений, ни неуверенности, быстро доходит до крайности, крайней антипатии и дикой ненависти. Она взбалмошна и нетерпима, ибо не сомневается в истинности своих ощущений. Массе не знакома жажда истины. Ей нужны иллюзии, без которых она не может существовать. Стаду всегда нужен вождь и господин! Фрейд согласен с предположением Ч. Дарвина, что первобытной формой человеческого общества была орда, в которой полностью господствовал сильный самец (вождь и отец). В «Массовой психологии» Фрейд так писал об отце первобытной орды: «На заре истории человечества он был тем сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь от будущего. Еще и теперь массовые индивиды нуждаются в иллюзии».[634]
Своего рода иллюзией является и религия. Фрейд понял: «религия – это огромная власть, на службе у которой состоят самые сильные человеческие эмоции». Он ложно противопоставил религию и науку: «Из трех сил, которые могут поспорить с наукой, только религия является серьезным врагом». Признавая важность религии как массового чувства, Фрейд пытался обозначить, что же она все-таки дает людям. А дает она им не только объяснение их происхождения, но и защиту, доставляя им счастье «среди всех превратностей жизни». Религия направляет убеждения и действия людей, обеспечивает их предписаниями и советами. Из трех основных ее функций, думается, именно вторая – обещающая и примиряющая – и является главной. Проблема в том, что зримые плоды ее трудов слишком часто отнесены в бесконечность (царствие Небесное).[635]
Демоны души, или Тайны бессознательного.
Фрейду вручат премию имени Гете за работу «Неудовлетворенность культурой» (1930). Он достиг славы и известности. И может быть, даже не столько в науке, сколько в культуре. Нобелевской премии за медицину ему ведь так и не присудили. Многие ученые утверждали, что в психоанализе больше искусства, чем науки. 3. Фрейд писал коллеге: «Из всех областей приложения психоанализа действительно процветает открытая Вами область образования».[636] Сегодня психоанализ широко распространен.
Вена стала своего рода невротическим центром Европы, откуда исходили мощные импульсы психоанализа, психотерапии, а порой слабоумия и психоза (в тех краях появился на свет и Гитлер). Кроме Фрейда, в Вене трудились два «великих еретика» психоаналитического движения – Альфред Адлер и Карл Густав Юнг. Фрейд создал первую Венскую школу психотерапии, «индивидуальная психология Адлера» станет второй. К. Г. Юнг отмечал, что для Фрейда психологическая жизнь не что иное, как следствие, реакция на влияние среды.
Адлер исповедовал диаметрально противоположную теорию. Причины людских поступков и болезней объясняются из анализа того, что впереди, что составляет их намерения и тайные цели. Тут важны принципы, так сказать, финалистские установки самой личности. Фрейдистский тип – пассивен и инфантилен, адлеровский – активен и агрессивен.[637] Третьим в компании «великих еретиков» стал Виктор Эмиль Франкл, также дитя Вены, прошедший через ад гитлеровских лагерей смерти. Он наиболее критичен к фрейдизму, потому, видимо, что ближе был к реалиям жизни. В нем есть нечто от человека эпохи Возрождения, от великого еврейского мудреца Гиллеля. Не отметая серьезности задач психоанализа (значение его в ряде случаев велико), нельзя не сказать и о том, что многие мотивы фрейдистского направления стали чистой модой. Врач-психолог стал чем-то походить на гинеколога. Он, похоже, совершенно перепутал сферы и объекты своих занятий. Поэтому иные психоаналитики копаются в интимной жизни Гете, Пушкина или Чайковского с большим рвением, чем в самом характере великого человека. Их интересуют склонности к инцесту, фетишизму, импотенции, гомосексуализму, нарциссизму, истерии, депрессии и паранойи.
Этот идиотизм в начале XX в. еще не столь явно проявился, нежели мы это видим сегодня. Но признаки гниения и распада западной цивилизации были видны уже тогда. Прав ученый У. И. Томпсон, выставляя ряд претензий «мастерам культуры». Он пишет: «Если наиболее образованные люди нашей культуры продолжают рассматривать гениев как скрытых половых извращенцев, если они продолжают думать, что ценности – это особые фикции, нормальные для обычных людей, но не для умного ученого, который лучше знает, как обстоит дело, можно ли бить тревогу по поводу того, что массы в нашей культуре выказывают мало уважения к ценностям и вместо этого погружаются в оргии потребления, преступления и безнравственности?»[638]
Можно спорить по поводу того, является ли западная культура конца XIX–XX вв. высокой. Однако вряд ли кто-либо усомнится в том, что морально-нравственный климат современных обществ оставлял и оставляет желать лучшего, а пропасть между теми, кого называют простым народом и элитой не только не уменьшились, но стала еще более глубокой. Вряд ли случайно, что те же психологи, историки, писатели стали применять к высокой культуре и цивилизации понятие «дегенерация» (И. Блох). Понятно, если, скажем, Юпитер немецкой поэзии Гёте был увлечен десятками женщин. Ведь он и в 75 лет смог внушить страсть 18-летней Ульрике Левецов (та даже едва не стала его женой).
Но вскоре иные выдающиеся мастера культуры прониклись идеей разрушения, гибели, порока и извращения. Пикассо стал искать удовлетворения не в истинной любви, а в ее подмене. Как писала А. Стасинопулос-Хаффингтон, он увидел в любовных приключениях лишь возможность экспериментировать. Пикассо подразделял женщин на «богинь» и «половые коврики». При этом он обожал превращать первых во вторых. Его любовницами становились жены его близких друзей (часто с их ведома и согласия). «Каждый раз, когда я меняю женщину, – писал Пикассо, – я должен сжечь ту, что была последней. Таким образом я от них избавляюсь».
Самым ярким символом эпохи стал Габриэле д'Аннунцио (1863–1938), автор «Невинной» (1891), «Триумфа смерти» (1894), сборника стихов «Весна» (1898). Он – гордость провинции Абруццо и Италии. Родился в г. Пескара, в семье мэра. Край божественный. Берег тут омывает Адриатика, а вдали видны отроги гор. Впоследствии Д'Аннунцио опишет свою юность в книге «Италия итальянцев». Уже в молодые годы он заслужил славу донжуана. Будучи человеком богатым, он не отказывал себе в удовольствиях, тратя огромные суммы на одежду, слуг и женщин. Расточительность и привела его к банкротству. Он бежал от кредиторов во Францию. В годы Первой мировой войны сражался как авиатор, проявив чудеса храбрости. Пуля выбила ему левый глаз, но Д'Аннунцио встал во главе отряда из 12 тыс. солдат, захватил г. Фиуме и два года удерживал его.
Это была героическая и эксцентричная личность. Он завидовал Эмпедоклу, якобы окончившему жизнь в жерле вулкана. Его преследовали дикие и фантастические мечты. То он желал, чтобы его телом выстрелили из пушки (как у Мюнгхаузена), то мечтал, чтобы умертвили, погрузив в кислоту. Но наибольшую известность он получил как жрец эротики. Он любил всех – от юных красавиц до юношей и лесбиянок. Уже в преклонном возрасте он посылал слуг в окрестные деревни, дабы те приводили к нему новых девушек и женщин, чья «новизна стимулировала его фантазию».
Тем не менее все женщины буквально сходили от него с ума. Религиозно настроенная графиня Манчини сошла с ума и попала в психиатрическую лечебницу. Дочь премьер-министра Италии, маркиза Карлотти, брошенная им, оставила семью и постриглась в монахини. Надо отдать должное Д'Аннунцио: он умел привлечь внимание женщин. Красавицу-актрису Барбару Леони он увлек не только изощренными ласками, но и тем, что в каждую их встречу в течение пяти лет осыпал обнаженную диву лепестками благоухающих роз, записывая любовные ночи во всех деталях и подробностях (сюжет лег в основу «Невинной»). Среди его увлечений была и актриса Элеонара Дузе. Он любил общаться с ней даже после ее смерти, стоя перед статуей Будды. Пытался Д'Аннунцио покорить и Айседору Дункан. Та встретила его ночью под звуки Траурного марша Шопена, при свечах и белых лилиях, но в любви предпочла ему русского поэта Сергея Есенина.
В обязанности историка входит и решение наитруднейшей задачи: восстановления прерванной связи времен… Здесь я говорю о том, что Я. Буркхарт называл «духовным континуумом» человеческого бытия.
