Только одно из двух: или организация уродует и калечит человека, или она его бережно и умно направляет, одухотворяет и возвышает. «Что возможна организация свободной, не принудительной образовательной деятельности, тому доказательный пример дает высшая школа. И она уже со времен Платона признана за необходимый, скорее даже за собственно центральный орган социально-пеадгогической организации». Однако до сих пор высшее образование рассчитано, как считает Наторп, во-первых, лишь на привилегированные слои и, во-вторых, преследует узко прикладные цели научно-технического образования. Это и глупо и опасно. В результате, у кормила власти могут оказаться «технари». Последствия их власти скажутся трагически. Человечеству придется еще пожалеть об этом. Но проблема не только в этом. Нужно широко раскрыть двери вузов перед народом. Речь идет о «народной высшей школе» или, в самом широком смысле, высшей школе для всех». Только в этом случае вы получите истинно демократическое общество («образовательная работа будет демократическою, или ее совсем не будет»). Такого рода задачи стоят перед нами и в конце XX в.[273]
XIX в. породил и такое важное явление как научная популяризация. Из увлечений чудаков-одиночек и мечтателей наука превращается в достаточно распространенное занятие. Естественно, это вызывало повышенный интерес у широкой публики. В особенности, если она давала пищу сенсации. Когда английский ученый Дж. Гершель отправился на мыс Доброй Надежды для наблюдения Южного неба, подлинный ажиотаж вызвала корреспонденция газеты «Нью-Йорк сан». В сообщении говорилось, что ученый, наблюдавший за лунной поверхностью, не только обнаружил, что Луна обитаема, но и якобы увидел в телескоп ее жителей. Тогда многие в Европе и Северной Америке поверили этому. Наступало время перемен.
Пальма популяризаторской деятельности принадлежала давним соперникам – Англии и Франции, где ее развитие шло по двум путям – организация издательств, выпускающих научно-популярную литературу, и публичные лекции. В Англии широкой известностью пользовались лекции физика М. Фарадея, включая и его «Историю свечи», с которой он выступал много раз (в том числе и для детей на Рождество). Большое впечатление производила и лекция Т. Гексли «О куске мыла». Это наиболее известные лекции в викторианскую эпоху… Блистали не только мужчины, но и женщины. Одной из таких «научных амазонок», к примеру, слыла М. Сомервилл, автор ряда книг, обобщавших в доступной форме знания того времени. Кстати, в ее честь будет впоследствии назван и женский колледж в Оксфорде.[274]
В Англии популяризация научных знаний являлась предметом особых забот властей еще с XIX в. Велики заслуги в деле популяризации биолога, президента Лондонского королевского общества Т. Гексли (1825– 1895). Умелый популяризатор науки Гексли предложил в «Гуманитарном образовании» учебную программу, по которой английские дети, по сути дела, занимаются по сей день (история Англии, грамматика, словесность, география, рисование, начала физики и т. д.). В 1869 г. на обеде, устроенном ливерпульским Филоматическим обществом, он произнёс знаменитую речь «О научном образовании». В ней, в частности, говорилось: «По мере того как все выше поднимается в своем развитии производство, совершенствуются и усложняются его процессы, обостряется конкуренция, – в общую схватку одна за другою вовлекаются науки, чтобы внести свою лепту, и кто сможет наилучшим образом ими воспользоваться, тот выйдет победителем в этой борьбе за существование, бушующей под внешней безмятежностью современного общества так же яростно, как меж дикими обитателями лесов». Гексли где только мог отстаивал идею эволюции, выдвинутую Дарвиным, заявляя во всеуслышание о связи между человеком и антропоморфной обезьяной (в научном споре он не щадил ни епископов, ни премьеров).[275] Наука заговорила, «нормальным человеческим языком». Физик Дж. Максвелл (1831–1879) писал: «Для развития науки требуется в каждую данную эпоху не только, чтобы люди мыслили вообще, но чтобы они концентрировали свои мысли на той части обширного поля науки, которое в данное время требует разработки». Научные отрасли тогда были доступны мало-мальски образованному читателю. Считалось, что геология и биология совершенно понятны даже непосвященным. Ч.Дарвин верил, что книги его не стоит труда прочесть и неспециалисту. Конечно, это было заблуждение. Пропасть между знающими и невеждами расширялась. Процесс специализации и профессионализации ставил всех перед дилеммой: чтобы лучше узнать свой предмет, приходится сужать круг иных познаний. Даже самые просвещенные могли сказать в отношении усвоенных ими знаний: «То, что мы знаем, – ограничено, а то, чего мы не знаем, – бесконечно».
Гюстав Флобер.
Естественно, что и тут вклад литературы в просвещение и воспитание был велик… Один из крупнейших ее представителей, Гюстав Флобер (1821–1880), стал новым типом писателя. Этот популяризатор науки называл себя «человеком-перо». В нем словно ожил наследник древнего мира, мира античности. Флобер совершает путешествие на Восток (1849–1851). Если иные уже предпочитали Венере Милосской горн завода Крезо, то он видел в индустриализации лишь «дьявольский шум» и горько сожалел, что больше не слышно грохота колес Гекторовой колесницы. Были у писателя и свои политические пристрастия. Идеальную форму политической власти Флобер видел в приходе к управлению страной научной олигархии, говоря: «Правительство страны должно быть не чем иным, как одной из секций Академии» (1869). Возникновению воспитательно-научной линии в его романах способствовало то, что Флобер в душе все же свято верил: хорошие романы могут изменить ход событий и жизни людей. При виде развалин королевского дворца Тюильри он скажет: «Если бы «Воспитание чувств» было понято, ничего подобного не произошло бы». Франция обрела в нем истинного романтика науки. Он напишет Л. Коле (1853): «Ах, как бы я хотел быть ученым! Какую прекрасную книгу написал бы я, озаглавив ее «Об истолковании античного мира»… Нет атома материи, который не содержал бы поэзии; приучим себя рассматривать мир как произведение искусства, в котором надо отразить все мировые явления». [276]
Культура и наука придали шарм европейцам. Им уже недостаточно благополучия и покоя. Всем предыдущим развитием они приучены к софизмам, к игре ума, к книгам, к работе воображения. Когда-то они, подобно флоберовскому Сенекалю, изучали Мабли, Морелли, Фурье, Сен-Симона, Конта, Кабе, Луи Блана, труды гуманистов, властителей дум. Разбойная жизнь извратила их нравы. Вспомним гротескный характер «добродетельной демократии» у Флобера в «Воспитании чувств». Там герой романа (Сенекаль) в мыслях создал «своего рода американскую Лакедемонию, где личность существовала бы лишь для того, чтобы служить обществу более всемогущему, более самодержавному, непогрешимому и божественному, чем какие-нибудь далай-ламы и Навуходоносоры». Герой рассуждал как математик и верил в божественную идею как инквизитор. Современый европеец все делает наоборот: он создал уже не в мыслях, а в реалиях, в Европе, образец чудовищного американского левиафана, и ныне верит лишь во всесильную мощь оружия и денег, а поступает как палач и инквизитор.[277]
Наука выступает в качестве едва ли не главной героини романа Г. Флобера «Искушение святого Антония» (1874). В художественной форме тут представлен апофеоз наук, выведена монументальная фигура Илариона, воплощающего Знание. Позже Мопассан охарактеризует это произведение, как самое мощное усилие, когда-либо предпринятое писателем в области научной популяризации. На страницах романа пустыннику Антонию явлются, искушая его, не только обнаженные женщины и пышные явства, но все доктрины, верования и суеверия, среди которых когда-либо блуждал человеческий ум… Мечтатели, священники, философы, политики, банкиры пытаются соблазнить «святого Антония», но тщетно, ибо у него всегда был свой идеал, которому он и остался верен – идеал умудренного жизнью человека.
Интересен замысел книги «Бувар и Пекюше». Ее герои пытаются сдвинуть воз фундаментальных и гуманитарных наук. Флобер так сказал об этой книге: «Критическая энциклопедия в форме фарса». Купив ферму, два буржуа решили уединиться от мира, погружаясь в изучение наук, в производство опытов, стремясь охватить все отрасли знаний. Главное в книге – острая критика научных систем, опровергающих и разрушающих друг друга. Выясняется, что «путеводная нить наук» никуда не ведет, поскольку все доктрины не могут выдержать столкновения с жизнью. Вавилонская башня науки рушится… В словах Бувара содержится смелая догадка: «Наука построена на основании данных, добытых в одном из уголков мира. Быть может, она не соответствует остальной части мира, неизмеримо большей, нам неведомой и нам недоступной». Вопрос будущего человечества всерьез занимал воображение Флобера. Будучи идеей фикс, он будоражил его долгие годы («полжизни обдумывал замысел»): «Нужно быть сумасшедшим, чтобы засесть за такую книгу». Труд Флобера стал величественным «надгробным памятником» всем известным и
