Шевченко, Кольцова, Грибоедова. Портрет последнего он создает «по воспоминаниям современников». Однако ж что-то в нем понял, – и портрет получается. А вот Гончарова написав, Кольцова так и не закончит. Странная это штука – портретная живопись, да и вообще – живопись. Он перечитал всего Кольцова, выслушал десятки знавших его людей, просмотрел десятки его изображений. И в предсмертном письме Третьякову все будет переживать и сетовать на свою неудачу Крамской, – так и не дался портрет. Крамской всегда гордился, что он профессионал, что ему нет нужды ждать часами вдохновения, – оно приходит к людям мастеровитым. Однако срывы были и у него. Неудача не единственная. Так и не написал он портрет Ивана Сергеевича Тургенева, также заказанный Третьяковым. А ведь были у Третьякова портреты писателя кисти Ге, К. Маковского, Перова. Но должно быть знал Третьяков, что талант «одушевить» портретируемого есть в наибольшей степени именно у Крамского. Казалось бы, возгордись и пиши! Тем более, что Крамскому известны весьма лестные отзывы о нем самого писателя. Но… не сошлись во взглядах – и на русскость, и на задачи искусства. Отговорился под предлогом, что все ранее написанные портреты другими художниками «в равной степени хороши». На самом деле – разные люди, разные взгляды. А для Крамского важно, чтоб были между ним и портретируемым некие точки соприкосновения душ. Коли нет этого, то и писать без толку.
Иначе вышло с Салтыковым-Щедриным. Его знаменитый портрет кисти Крамского 1879 г. сегодня хрестоматиен. Его знают все. О нем одном можно написать целую монографию. Книгу как о Крамском, так и о его «модели». Было тогда, есть сейчас практическое единодушие, что живописцу удалось передать огромную, сдерживаемую внутри тела энергию работы души, трагедию сатирика вообще, и конкретную трагедию высокопоставленного государственного чиновника, обличавшего это чиновничество в написанных в свободное от службы время романах… Однако есть в портрете и трагедия огромной любви писателя к своему народу и боли от того, что не может ему помочь.
Каждому хочется узнать что-то новое, сокровенное о себе, благодаря стороннему, проникающему взгляду художника. Неудивительно, что, высоко ценя Крамского, заказывая ему портреты выдающихся писателей и благодаря его таланту открывая их для себя заново, Третьяков именно Крамскому заказывает свой портрет и портрет жены, Веры Николаевны. Три месяца Крамской живет у Третьяковых, – портреты удались. Хотя и достаточно трудно создавались. Впрочем, и дружба их не была безоблачной. Были и размолвки, и непонимание. Кончалось все согласием. Ведь если бы не было между ними тех точек соприкосновения, на которых стоит здание дружбы, не получились бы и портреты. Одна из размолвок очень точно характеризует обоих, так что напомнить о ней читателю стоит. Третьяков просил Крамского продать портрет жены художника – Софьи Николаевны. На почетных условиях, с экспонированием в галерее. Ответ был короток: «Портрет CH. должен остаться детям. Если они после моей смерти его продадут, их дело; а мне нельзя, как бы нужно денег ни было». Вот так вот. Когда мы говорим об этике человеческих взаимоотношений XIX в. (не только о дворянской чести, об этике эпохи), стоит почаще вспоминать этот ответ небогатого художника. Как бы «денег не было», а – «мне нельзя».
Конечно же, в его биографии и творчестве есть отблески всего столетия. Но особенно точно отразились в том и другом 70-80-е гг. века. И люди этой эпохи, и нравы этого времени…
Летом 1873 г. три семьи известных русских художников живут вместе на даче под Тулой. Савицкий пишет рабочих на железной дороге, проходившей неподалеку, Шишкин с утра до вечера пропадает в лесу. А Крамской ищет натуру для задуманной им картины об уходящей России. Ищет старый, заброшенный барский дом. Сюжет прост, – богатый и знатный барин, многие годы живший вдалеке от родных мест, показывает с целью продажи свое родовое имение разбогатевшему купцу. Он стремится выскрести с палитры жанровость, тему продажи, – высветить настроение обреченности – и дома, и определенной эпохи. Своего рода «Вишневый сад», написанный разночинцем с удивительной для человека иного класса печалью по поводу обреченности и «дворянского гнезда», и уходящей с ним и со сменой владельца эпохи. Об этой незавершенной картине один из критиков-современников верно писал: «Картина перехода одной исторической эпохи в другую: тут дореформенная Россия с помещичьим бытом и поминки по нем».
В то время, когда Крамской откладывает реализацию своего выстраданного замысла, откладывает свои исторические материалы об эпохе Петра и живущий неподалеку, в Ясной Поляне, его выдающийся современник. Толстой Л. Н. берется в это время за роман о неверной жене. Возможно, в те минуты, когда Крамской грустит о сломе старого быта, а с ним и прежних человеческих отношений, Лев Николаевич как раз пишет диалог Левина с соседом помещиком. Купец предложил этому помещику вырубить липовый сад на лубки и срубы, на эти деньги купить за бесценок землю, раздать ее в аренду крестьянам и – стричь «купоны». И – столкновение двух жизненных философий: «Но для чего ж мы не делаем, как купцы?» «А то не дворянское дело». Об этом и неоконченная картина Крамского…
Реформы придали необходимую динамику всей общественной и экономической жизни России в 70-80-е гг. А что-то очень важное в нравах, в духовной жизни было утеряно. И, как оказалось спустя несколько десятилетий, утеряно было столь важное, что Россия потери не пережила.
В отличие от картины Крамского под рабочим названием «Осмотр старого барского дома» роман «Анна Каренина» у Толстого продвигается успешно. Но вот незадача: и Крамской хочет писать великого русского писателя, и Третьяков мечтает иметь портрет кисти Крамского в своей галерее. Да сам Толстой против. Однако ж, в конце концов, как следует из письма Толстого, – «приехал этот Крамской и уговорил». А уж коли уговорил, то старается использовать момент – пишет сразу два портрета – один для Третьякова, другой – чтобы оставить его в Ясной Поляне, для самого Толстого. Он одновременно пишет позирующего ему писателя как бы с разных ракурсов, портреты разной величины, хотя граф – в одной позе. И возникает поразительный эффект – мы знаем, что оба портрета писались в одно время, с позирующего Толстого, но на двух портретах словно бы разные Толстые! Разные не по ракурсу, а по настроению. На «третьяковском» портрете Толстой открыто словно бы демонстрирует своим читателям свою значительность. На яснополянском – он не позирует, словно бы он такой, какой есть, – а есть он значительно самоуглубленнее, самодостаточнее, замкнутее, чем хочет казаться и чем предстает на парадном «третьяковском» портрете.
Эта продиктованная ситуацией манера создания двух портретов одновременно позволила Крамскому понять Толстого больше, чем если бы он десятилетия прожил в Ясной Поляне, изучая творчество писателя и ежедневно наблюдая за ним. В письме к Репину Крамской с неким даже удивлением замечает: «А граф Толстой, которого я писал, интересный человек, даже удивительный. <…>. На гения смахивает».
Софья Андреевна, следившая за этой необычной работой мастера, вспоминала позднее: писались сразу два портрета… «И замечательно похожи, смотреть страшно даже». Что-то увидел в лице писателя художник такое, что обычно в глаза не бросается…
Если портрет удался – заслуга нередко и портретиста, и портретируемого. А высшая удача – это когда удалось передать не только своеобразие личности, но и ее типичность для своего времени. Даже гении бывают типичными для той или иной эпохи.
Летом 1874 г, когда русское общество охватила мода на «хождение в народ», Крамской тоже идет в народ. Правда, не очень глубоко, – он поселяется на станции Сиверская недалеко от столицы… Но с явным удовольствием пишет портреты местных крестьян. Два портрета крестьянина Игнатия Пирогова, портрет мужика с клюкой… Есть у него и портреты крестьян другого времени – старика украинца, мужика с дубинкой («Полесовщик»)… Портреты «социальные». Сам Крамской писал, что пытался показать тех своих соотечественников, кто «своим умом дошел до понимания несовершенства окружающей его жизни». Странная примета времени, – некое восхищение бунтарскими настроениями среди крестьянства, чувство вины за свое благополучие перед крестьянами, которое поселилось в сердцах представителей совестливой русской интеллигенции. Вот и Крамской записывает: его герой – один из тех, в ком «глубоко засело недовольство, граничащее в трудные минуты с ненавистью». И действительно герой «Полесовщика» из тех, кто выходит на баррикады. Еще немного добавить ненависти, – и поднимется он на бунт, кровавый, бессмысленный, беспощадный… Когда готовился к печати том о XIX в. в библиотеке «История государства Российского», издатели, не согласовав со мной, включили в сопровождавший текст «альбом» с вынесенным за скобки названием «Лица России» среди других работ Крамского три его вещи, которые, как мне на первый взгляд показалось, в меньшей степени характеризовали творчество Крамского и не до конца отвечали концепции «альбома» – показать, как менялось настроение в лицах прежде всего разных слоев русского общества на протяжении целого века. Это были «Оскорбленный еврейский мальчик», «Мужичок с клюкой» и «Полесовщик». А вот сейчас, спустя годы, размышляя над тем, как отразилась эпоха в творчестве
