«Новый мир» и «Юность», «Один день Ивана Денисовича», поэтические концерты в Политехническом – это все с одной стороны. А с другой – подавление восстания в Венгрии, Берлинская стена, травля Пастернака, журналы «Октябрь» и «Огонек», скандал на выставке в Манеже, искореженный фильм «Застава Ильича», позорное дело валютчиков, расстрелянных по закону, которому придали обратную силу, и многое, многое другое…
Особенно остро эту половинчатость ощутила молодежь. Октябрина как с цепи сорвалась. Отказывалась носить пионерский галстук, при первой же возможности срывала с шеи. Когда Виктория приступила к ней с вопросами, ответила: это для малышни. То же самое с комсомольским значком. Сидеть на собраниях, изнывать от скуки, кому это надо? Ей хотелось как можно скорее стать взрослой.
Она и становилась – на свой лад. Танцульки, мальчики, курево, портвейн, заграничные шмотки, прическа «Приходи ко мне в пещеру», прорваться в кино на «детям до шестнадцати», а еще лучше на кинофестиваль – вот это жизнь!
А ведь началось еще при Сталине, вынуждена была признать Виктория. Первые стиляги – «музыка на костях», «шузня с разговорами»[9], клетчатые пиджаки, «атомные» галстуки – все это было уже при нем. «Как они не боятся?» – ужасалась Виктория.
Не боялись. Слушали нехорошую джазовую музыку, и фильм «Дело «пестрых» ничему их не учил. А уж при Хрущеве… как плотину прорвало. Побежала молодежь из колхозов, парни начали в массовом порядке косить от армии, а в городе Новочеркасске – мыслимое ли дело! – дошло до разгона рабочей демонстрации военной силой. Все было сделано так трусливо, так подло… О событиях 1–2 июня 1962 года в Новочеркасске запрещалось давать какую-либо информацию, но Виктория имела доступ к закрытым источникам, а вся страна гудела слухами.
С дочерью она, конечно, не делилась закрытой информацией: незачем молодым, неокрепшим душам об этом знать. Но провалы в экономике скрыть невозможно, они затрагивают всех.
На следующий год после Новочеркасска ударил неурожай. Викторию он поразил даже больше, чем карибский кризис. Как в таких условиях работать с молодежью? Как прививать идейность? Порадовались было Гагарину, но другие события, куда более страшные, заслонили космический подвиг. Вот Рина – так, для краткости, стала называть себя Октябрина – и «слетела с катушек», как они сами выражались, эти молодые.
Она познала радости земные в возрасте Суламифи, даже не подозревая, как мало ей отпущено, а когда стукнуло семнадцать, пришла к своей строгой старой матери и призналась, что беременна. Ни тени смущения, никакого стыда, а ведь только школу окончила! Отца она не назовет. Вот еще не хватало – своих закладывать! И вообще, было темно, развлекались под Сальваторе Адамо целой компанией при зеленом огонечке магника.
На самом деле Октябрина знала, от кого забеременела: от Кости Бабича, самого крутого и модного мальчика в классе. У них была английская спецшкола, и Косте, сыну крупного дипломата, разрешалось все, что другим и не снилось. Ходить в джинсах, а не в школьной форме, носить длинные волосы, создать в школе вокально-инструментальный ансамбль и петь песни «Битлз», когда их еще официально запрещали и статьи дурацкие про них писали в маминой газете «Правда».
Любая девочка согласилась бы дать Косте Бабичу без всяких условий, а он закрутил роман с ней, с Октябриной Полонской, и она была на седьмом небе от счастья. Но он сделал ей ребенка, а когда Октябрина на выпускном вечере ему призналась, прямым текстом дал понять, что она для него – не тот контингент. Ему дипломатическая карьера уготована, и невеста уже есть, так что извини, детка, было весело, но… сама понимаешь: потехе час, и этот час миновал. Пора делом заниматься.
– И не вздумай стукнуть на меня этой твоей партийной мамаше, – предупредил Костя. – Я десяток друзей приведу, и все подтвердят, что с ними ты тоже спала.
Это было больно, жестоко и несправедливо, но Октябрина промолчала. Она и вправду спала с другими мальчиками, но весь последний год – только с Костей, и он это знал. Но как докажешь?
– Сделай аборт, какие проблемы? – посоветовал Костя напоследок.
Не будет она делать аборт, решила Октябрина. Так и сказала матери. Плевала она на этот институт! Школу еле-еле кончила, скукотища такая, и еще пять лет лямку тянуть? Лучше ребеночка родить, а в институт в крайнем случае и потом можно. А в чем дело? Ты ж меня родила без мужа, и ничего!
Виктория усадила беременную дочку на диван и рассказала правду. О судьбе родителей Октябрины она узнала, когда начались реабилитации. Ее отец – генетик, по-тогдашнему «вейсманист-морганист» – был арестован после позорно знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Он попал в «Серпантинку»[11], где его и расстреляли в 1949-м. Мать просто сгинула в страшном лагере Эльген.
– Время было такое, – жалко лепетала, сгорая от стыда, «железная» Виктория. – Нужно было поднимать сельское хозяйство, нужны были передовые методы…
– Ну и как? Подняли сельское хозяйство? – угрюмо спросила Октябрина. – И где эти методы? Я помню, как ты бутерброды мне из ЦК приносила. Даже не икру, а сам хлеб помню – белый-белый. В магазинах такого не было. И вообще никакого. И фрукты ты в распределителе берешь, и колбасу… И ради этого погиб мой отец?
– Прости, Риночка…
– Да ты-то в чем виновата, ты меня вырастила, – великодушно простила Октябрина. – И не попрекнула ни разу, и не намекнула даже… Но
Виктория не стала спрашивать, кого это «их» Октябрина имеет в виду. Академика Лысенко? Нет, скорее всего не его, а… Виктории страшно было даже выговорить святые имена. Она попыталась убедить дочку, что надо все-таки учиться, но Октябрина слушать ничего не желала. Ей хотелось ребенка, а там… видно будет.
Когда подошел срок, Виктория повезла дочку в цековскую больницу и, как оказалось, напрасно. «Полы паркетные, врачи анкетные» – недаром же так говорят! Лучше бы любая районная акушерка, лучше бы та грубиянка-врачиха, что семнадцать лет назад, не разбирая чинов, орала на Викторию и называла ее идиоткой. Зато она знала свое дело… Может, и обошлось бы…
У Октябрины родился мальчик, но роды были тяжелые, произошел разрыв матки, и врачи не смогли остановить кровотечение. Викторию пустили к ней, она сидела, сжимая руку дочери, и видела, как та угасает прямо на глазах, как вытекает из нее жизнь, а врачи бестолково суетились вокруг и спрашивали:
– Вы жаловаться не будете?
– Сделайте что-нибудь, – отвечала на это Виктория.
Они уже ничего не могли сделать.
– Ты его не бросишь? – последним еле слышным шепотом спросила Октябрина.
– Ну что ты, доченька, я его выращу, никому не отдам, – пообещала Виктория.
Она сдержала слово. Назвала мальчика Владимиром – понятно, в честь кого, – и даже отчество дала Ильич. Фамилия – Полонский. Ни дочь, ни внук не имели кровной связи с Полонскими, но другой фамилии у Виктории не было.
С внуком вышло еще хуже, чем с дочерью. Теперь Виктория Ивановна Полонская была уже полноправной пенсионеркой союзного значения, но продолжала работать, аккуратно платя партийные взносы. Она еще и в райкомовской ветеранской комиссии заседала, давала характеристики желающим выехать за границу. Как депутат Верховного Совета она имела множество льгот, но они не могли сделать ее моложе. А жила она с конца 30-х годов в нелепейшем, тогда только выстроенном, пятиэтажном доме на Ордынке, где были четырехметровые потолки, но не было лифта. Квартиру ей дали на четвертом этаже, втаскивать туда коляску с младенцем было нелегко. Все советовали взять домработницу, но у Виктории были железные принципы. Никакой эксплуатации наемного труда в частном секторе.
Ее выручала вселившаяся в середине 50-х соседка. Эту соседку – Лидию Григорьевну Асташову – Виктория страшно невзлюбила с самого начала, зачуяв в ней классового врага. Асташова была лет на пятнадцать моложе, но Виктория не завидовала возрасту, она была выше подобных мелочей. Асташова, вдова какого-то секретного физика, занимала трехкомнатную квартиру, а старая большевичка Полонская – только двухкомнатную, но и такие детали Виктория не удостаивала вниманием. Дело было в другом: Асташова дворянских кровей, однако, в отличие от Полонской, не отреклась от глупого дворянского гонора,
