пристойно… Однако третий пост дал сбой. Вместо того, чтобы, выключив свет в подъезде. Спрятаться в другом конце коридора, они с воплем «шухер!» стремительно умчались в ночную мглу… Им помстилось от страха, что Оля не одна. Она тут же насторожилась и, поднявшись нас вой этаж, как только увидала меня, затравленной рысью метнулась прочь. А тут как раз лифт… Нажала кнопку вызова и молча смотрит на меня в упор – свирепым таким взором… разве что не шипит! Ясное дело – в охапку её не схвачу (разные весовые категории – скорее она меня через плечо метнёт, даром что фамилия «тонкая»), а бежать вниз по лестнице рискованно – обгоню на лифте и перекрою выход. Ну и засада на стрёме…
Мы стояли друг против друга и молчали. Глупейшее положение! Она всё поняла. Я же испытывала состояние наиотвратительнейшее – как всё-таки как это неприятно охотиться на людей! Даже если это вор и преступник, всё равно неприятно это очень…
Я, пока мы молчали, вспомнила вдруг один эпизод из моей интернатской жизни. Конечно, у нас такого бардака тогда не было. Но кражи (большей частью, одежды) всё же иногда происходили. И вот однажды из шкафчиков в спальном корпусе было украдено несколько кофт и лыжные брюки. Бывших у нас ещё не завелось, потому что интернаты только-только открывались. Одновременно пропала девочка из нашего отряда – такое и тогда случалось – скорее всего, она убежала домой.
Тут же сколотили поисковый отряд, в который попала и я (назначили тех, кто хорошо учился, потому что нужно было ехать за город на электричке, занятие на целый день – пропускалась школа и самоподготовка). Вот с утра мы и отправились по адресу предполагаемой воровки. Дело было зимой, стояла лютая стужа, и мы страшно замерзли, пока блуждали по посёлку в поисках нужного адреса. Наконец, пришли. Девочки там не оказалось (она, как потом выяснилось, была в это время у бабушки), но нам было предписано «проверить дом» – нет ли там краденых вещей. Мама девочки открыла шкаф и сундук, и пока мы там ковырялись, она быстро поставила сушить нашу промокшую обувь и даже успела испечь в духовке кекс с изюмом…
Это кекс меня совершенно добил!
К счастью, мы никаких краденых вещей там не нашли. Кто знает, может она их спроворила к бабушке, а может, и вообще ничего не украла…
Но мама этой девочки, её забота о нас, доброта в глазах, и этот кекс!!!
Нет, это было ужасно: мы пришли, чтобы причинить ей боль, а она… стала искренне заботиться о нас!
…Я помню её и по сей день – простую, усталую, с добрыми, лучистыми глазами… И намека нет на страх, злобу, и ни слова о том, что «у нас ничего вашего нет» и всё такое. Просто сказала: ищите вот… а я пока вам покушать что-нибудь придумаю. Помню её кекс всю свою жизнь – только стыд и ужас вызывает это воспоминание…
… Итак, мы с Олей стоим и смотрим друг на друга.
Олино лицо, злобное и жалкое, было обращено ко мне немым вопросом. И то, что творилось в её душе в этот момент, было мне не только недоступно, но и крайне нежелательно для понимания.
Я боялась её в эти минуты. Нет, не потому, что она могла меня ударить, оскорбить или сделать ещё что-либо плохое… – хотя, по виду, она на это была вполне способна Нет. Это было совсем другое… Но мне было действительно тяжело находиться в положении человека, который понимает, что происходит, и понимает также, что «дичь» тоже всё уже поняла… Но вот грохнул лифт, дверцы раздвинулись, и Оля влетела в кабинку… прямо в объятия нашего участкового.
– Не спеши, красотка, – раздался спокойный густой басок. – Сначала зайдём к тебе в гости.
Оля хотела выскочить, но – увы! Крепкие руки участкового держали её надёжно. А по лестнице, грохоча сапогами, уже поднимался второй милиционер, тяжело сопя и кляня всех и вся не совсем литературно.
– Обложили, гады… – шипит Оля и смотрит злобно и отчаянно.
– Ага! Теперь не убежишь.
– Ага, Вижу.
Входим в её комнату. Участковый предъявляет ордер. Соседка тут как тут – вот и пришёл праздник на её улицу! Рядом ещё какая-то старушка. Это понятые.
– Нате, жрите!
– Оля хватает всё, что под руку попадается и швыряет на пол – тарелки, чашки, тряпки… Осколки от битой посуды летят во все стороны, один из них оцарапал щёку милиционеру.
– Посуду можно и не бить, это тоже детдомовское имущество, – говорю я, спешно подбирая с пола то, что ещё каким-то чудом уцелело.
– Чё вам здесь ваще надо? – ерепенится Оля.
– А просто хотим краденое вернуть в детдом.
– Да подавитесь вы этим драным барахлом! – кричит она, и опять на пол летят всякие финтифлюшки, баночки с парфюмом…
– Ну, это барахло у тебя никто не отбирает, как же ты без штукатурки? – ехидничает милиционер. – А как хахали не признают?
Оля бросает свирепый взгляд на милиционера.
– Жалко будет, со средствами дружки, а? Вон бутылки какие, всё фирма! Это ж надо столько выжрать! – продолжает доставать милиционер.
– Заткнись, портупея! – злобно рычит она, и битьё посуды возобновляется.
Олю трудно сбить с пантов. И не в таких переплётах бывала.
– Эй, за нанесение при исполнении… – грозит её пальцем участковый.
– Боялась я вас, деревня тупорылая!
Протокол составлен. Спускаемся вниз. Один конвоирует Олю, другой тащит узел с опознанными шмотками.
Оля, под обстрелом любопытных глаз (почти весь мой отряд повылез из постелей – и сюда!) лихо запевает:
В комнате с табличкой «Инспектор по уголовным делам» сидит сонный молодой человек, перед ним пепельница, доверху наполненная окурками. Медленно, как бы нехотя, помешивает ложечкой чай в гранёном стакане. Устало смотрит на Олю, берет лист и начинает процесс дознания. Мне предлагает выйти, но я остаюсь: Оле нет восемнадцати, так что извините – допрашивать будете в присутствии воспитателя.
– Ладно, сидите, раз привели, – неохотно разрешает он. – А смысл? Всё равно ведь забрать не можем. Пару асов подержим и отпустим. А вот будет восемнадцать, так и начнёт новую жизнь – греби побольше, кидай подальше…
Прошло два часа. Следователь взмок, сон слетел с его чела, а лист по-прежнему девственно чист.
– Уперлась рогом в стену, – и ни гу-гу, – говорит он участковому.
– А можно мне? – спрашиваю.
– Валяйте.
Встаёт и выходит, потягиваясь. Аккуратно прикрыл за собой дверь.
Оставшись с Олей вдвоём, мы, не сговариваясь, посмотрели друг на друга. И… будто обрадовались. Но – чему? А бог знает! Придвинувшись к ней, пристально смотрю ей в глаза. Оля не просто некрасива – она ужасна! Монстр какой-то, а не девушка. Отчаянная маска-гримаса. Да ещё шрам на правой щеке. Маруся, Роза, Рая в одном лице и едином облике… Вряд ли получится её запугать. Такие созданы, чтобы других в страхе держать.
– Олечка… – заговариваю сладеньким, насквозь фальшивым голоском. – Такая молоденькая…
Смотрит недоверчиво. Потом смеётся. Я продолжаю:
– …Совсем ещё ребёнок.
– А хорошенькая какая…
– Да ну!?
Тут начинается настоящая истерика – хватается за живот и ржёт как лошадь перед мешком овса.
– А что? Что-то не так? – искренне обиделась я.
– Гы-гы-гы…
– Конечно, хорошенькая! – настаиваю я. – Ты просто ничего не понимаешь в своей внешности, да, не понимаешь! И нечего так глупо хохотать!
