Теперь уже я ору на неё, рассердившись до свирепости – я-то думала её смутить.
– Сказанула! Гы-гы-гы… – по-прежнему громко и нагло ржёт она.
– Прекрати! – кричу я на неё. – Да, ты ребенок! Тебе ещё нет восемнадцати. А ну-ка давай свою физию!
Тащу её к водопроводному крану, свободной рукой смываю с её лица ужасную, грубую косметику. Она не сопротивляется, только смешно пофыркивает, когда вода попадает в рот.
– А теперь смотри! – всё больше заводясь, кричу я, зачёсывая всклокоченные волосы набок, и закалываю «в улитку» её роскошную гриву.
– А-бал-деть, – говорит она несмело. – Заколочку что – подарите?
– А то. И ещё вот так, – продолжаю я, входя в роль Олиного имедж-мэйкера.
Своей бледно-бежевой помадой, которая у меня вместе с расчёской всегда в кармане куртки, аккуратно подкрашиваю Олины губы, той же помадой делаю лёгкие «щечки» на верхушках её широких скул.
Она внимательно, не без интереса смотрит на себя в зеркало.
– Отхлестать бы тебя ремнём как следует, по-родительски, – говорю я всё ещё сердито.
– Ага, давайте, – кивает она, продолжая разглядывать себя в зеркале. – Интересно, как это у вас получится. Других вы все мастера воспитывать. А своих бросаете абы где.
– Не «абы где», а в собственном доме! – снова горячусь я.
– Вот и моя мамаша тоже нас дома бросала… Ну, давай, лупи! – говорит она, подставляя спину.
– Ладно, хватит паясничать, – уже спокойно говорю я, а у самой першит в горле. – Потом как-нибудь поговорим.
– А чё не счас? Не хотите позабавиться весёленьким рассказом на ночь? Страшилок детских, что ли боитесь?
Она говорит долго. И вот уже мы обе хлюпаем носами.
История Оли Тонких обычная для детдома, дикая – для нормальных людей…
Жили они раньше втроём – мать, Оля и сестрёнка-пеленашка. Мать часто уходила. Иногда по два-три дня дома не появлялась. Иногда заглядывали соседи, подкармливали по доброте. Малышка такой жизни не выдержала – как-то осенью, когда отключили батареи, восьмимесячная кроха сильно простудилась и на третий день умерла. Оля плакала не переставая. Окоченевшее тельце сначала вызывало жалость, потом ужас… Она положила ребенка поближе к батарее – ночью как раз пустили горячую воду. Думала, а вдруг оживёт? И всё ждала, когда придёт мама… Громко плакала… Пришли соседи, потом ещё какие-то люди пришли… Сестрёнку увезли в морг, а Олю – в детприёмник. Оттуда – в детский дом. Мать появилась дома через десять дней.
На новом месте Оля лила слёзы день и ночь, её всё здесь пугало. Она никому не верила и хотела домой. К маме. Что такое смерть, она, конечно же, ещё не знала, и ей невозможно было объяснить, что сестрички уже нет на свете… К отсутствию матери она, в конце концов, привыкла, домой больше не просилась. Но с другими детьми всё же играть отказывалась. Прошёл месяц. Она уже больше не плакала. Часто устраивалась в уголке, и, уставившись в одну точку, могла сидеть так часами. Однажды, когда воспитательница слегка потормошила её, Оля громко заплакала и закричала:
– Не бей меня!
И больно укусила воспитательницу. Её отправили в психиатрическую больницу. На три месяца. Примерно через год она стала забывать, что с ней было раньше. Но друзей она так и не завела. В группе её не любили и боялись. Она росла тщедушным и очень некрасивым ребенком. Когда её перевели в школьный детдом. Ей вдруг захотелось с кем-нибудь подружиться. Здесь детей было больше. И воспитателей тоже было много. Дети здесь никого не боялись. Часто убегали за территорию детдома. Они не боялись убегать от воспитательниц и носились по всему детдомовскому зданию. Однако Олю и здесь в игры не принимали. Стали дразнить Совой. Иногда старшие били, больно дергали за волосы. Как-то на переменке Оля подошла к учительскому столу. Просто постоять. Учительница была молодая и никогда не кричала.
– Сарите! Сча сопрёт что-нибудь! – закричал кто-то из детей.
– Что тебе? – всполошилась учительница, отодвигая сумку на другой конец стола. – Иди, иди на своё место!
Оля тогда изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь в голос. Слёзы по горошине уже стояли в глазах, но она изо всех сил сдерживалась.
– Сарите! Сча заревёт, что ничего спереть не получилось! – снова закричала рыжая толстая девочка и больно дёрнула её за волосы.
Плюх! И Олина обидчица уже на полу… С тех пор никто не видел ни слезинки в её глазах.
– Будешь хулиганить, в спецшколу отправим, – пригрозила учительница и поставила в угол – между шкафом и стенкой.
Прошёл ещё год. И уже не только Олины ровесницы старались держаться от неё подальше, но и дети постарше. Она тигрицей бросалась на обидчиков, не щадя носов и волос. А потом научилась драться ногами. Конечно, и ей доставалось. Но и она сражалась не за страх, а за победу, с отчаянием человека, которому нечего терять, потому что худшее, что могло с ней случиться, уже свершилось. Она, неожиданно для себя, пришла к ужасному выводу: если хочешь, чтобы тебя не обижали, научись это делать самолично… После некоторой тренировки она научилась ловкости в драке – теперь она всегда метко попадала в самые «больные» точки, и с ней теперь боялись связываться. Сама же она становилась всё агрессивнее и злее. К шестому классу она уже была грозой детдома и его окрестностей. Старше и сильнее, конечно, были, но не было ни одного воспитанника, который рискнул бы сцепиться с ней один на один.
Шли годы. Оля взрослела, прибавлялось ума и опыта: она уже безраздельно царила в этом пристанище униженных и оскорбленных… сирот при живых родителях…И никому дела не было, что скрывается за этой угрюмой, жуткой маской, отпугивающей выражением злобной решимости в любой момент дать отпор или совершить превентивное нападение. Она уже не скучала, не тосковала, не мучилась одиночеством – не искала ничьей привязанности и тепла. Она отлично лавировала среди сильных и умела держать в страхе слабых – она научилась главному. Она крепко усвоила закон джунглей. Жизнь её текла в строго означенном русле…
.. За окном прогрохотал первый проснувшийся троллейбус. Оля, наконец, сказала: «Ну, всё», – и нервно зевнула, широко открыв рот.
Дежурный инспектор давно ушёл, поручив мне самой «разобраться» и отвести девочку домой. Задерживаться в милиции дольше не было нужды. Мы отправились в детский дом. На кухне повара уже готовили завтрак. Я попросила покормить её; дали горячей манной каши, ломоть хлеба и оковалок ветчинно-рубленой колбасы. Она уже совершенно успокоилась, смотрелась уверенной в себе, даже чуть- чуть задорной. Только глазища стали ещё огромнее. (У неё вообще всё тело было несоразмерно большое.)
Мы дружелюбно попрощались, и я поехала к себе. До смены можно пару-тройку часов вздремнуть.
Прихожу к трём, она уже ждёт у входа в детдом. Вежливо поздоровалась, будто и не было ночного происшествия. Второй раз за этот день приветствуем друг друга: утром попрощались, а сейчас здороваемся.
Спрашивает, можно ли подняться наверх.
– К девчонкам? Конечно, иди.
Она, однако, стоит, чего-то дожидается.
Наконец решается:
– Мне просто надо кое-что сказать… Вы не думайте! Я не из-за вчерашнего… Я знала, что заложат. Они стервы… Я просто пришла…
– Ну, так просто и заходи, раз просто пришла. Или иди в отрядную. А на работу сегодня не пойдёшь?
– Зачем? Может вы и любите работать, а я так не очень. Так я поднимусь наверх?
– Как хочешь, я же сказала.
У Оли на плече большая спортивная сумка. Ага, понимаю, принесла вещички. Видно, ещё где-то тайники есть. Так оно и вышло – отдала «скраденное», и отбила по щелбану для профилактики моим следопытам.
– А другое барахло в милиции. Туда оттащили мои друганы. Менты искать не умеют…
