Мама болела – у неё было что-то с ногой. После работы она сидела на большой табуретке, а больную ногу клала на маленькую скамеечку. Она чаще молчала или что-либо спрашивала просто так, без специального смысла. В доме всё было просто и очень чисто. Такой чстоты Алеся нигде больше не видела. Все выскоблено и начищено – табуретки беленькие, как только что обструганные, кастрюли и чайник сверкают, посуда блестит, стекла в окнах прозрачные. Эти люди никогда ни про кого не сплетничали, всегда радовались за других, когда Алеся рассказывала что-то хорошее – в доме напротив мальчик родился или у соседской кошки пять черненьких котят и один белый... Эта мама никогда не говорила дочке – замолчи, отстань или другие грубые слова.
И вот про эту тихую, скромную женщину с больной ногой и её милую дочку Нинель однажды сказала Броне: «Твоя Леська опять к этим голодранцам побежала».
Алеся услышала эти слова, и, когда стемнело, нашла самый большой булыжник во дворе, вытащила из-под него самого жирного слизняка и, написав на листке из школьной тетрадки: «Привет поклонникам царя Ирода!» – завернула в него отвратительного жителя «изпод-каменья» и бросила пакетик в почтовый ящик соседей – Федора и Нинели, со злой радостью думая о том, как отчаянно завизжит Нинель, когда схватит своими пухленькими пальчиками этого жирняка...
...Алеся лежала на краю канавы и смотрела во все глаза, не отрываясь, как двое метеорологов готовятся запускать наполненные газом черные и белые шары.
Они летали высоко и долго, потом вовсе пропадали из виду.
Она побежала к людям, которые распоряжались этим великолепным чудом, но оказалась пчему-то на взлетной полосе. Она не замечала, что уже давно машут флажками и кричат – уйди, уйди! – ей, а не кому-то ещё.
Её отвели в служебное помещение, там сидел Федор со своей вечной улыбкой в золотых зубах. В руке у него была свяка белых и черных шаров. – «На, возьми вот, – сказал Федор, показывая во весь рот тускло сверкающие зубы. – Только давай вот ... больше не бегай по взлетной полосе, ладно?»
Алеся взяла шары и собиралась уже быстро исчезнуть, но Федор сказал: «Погоди бежать, сейчас американсий „Дуглас“ сядет. Хочешь посмотреть?» – «Ещё спрашиваете», – ответила Алеся и осталась.
«Дугласов», присланных в СССР по ленд-лизу, Алеся никогда раньше не видела, такую возможность пропустить было нельзя.
Самолет, похожий на большой незрелый бобовый стручок, тяжело заходил на посадку. Когда самолет сел, Алеся, не спросившись у Федора, побежала к ввзлетной полосе. Самолет рычал, из его хвоста вырывался плотной струей теплый воздух. Алеся встала спиной к струе, раскинула руки и запрокинула голову. Оказалось, что на ней, этой теплой плотной струе, можно спокойно лежать. Огромное синее небо над головой поглотило всё пространство – города больше не было.
Федор позвал её снова через неделю – теперь уже смотреть парад парашютистов. Те, кто, увлекшись зрелищем, вылезли в центр приземления, отделались лишь парой тумаков. На голову парашютисты никому не сели, зато крышам соседних домов повезло меньше – один спортсмен уселся прямо в тазик со студнем на летней веранде...
Отца она нашла в комнате отдыха – он с напарником играл в биллиард.
2
Надвигалась ноябрская стыдь, на аэродрме тоже становилось скучно. Парашютисты больше не прыгали, к «Дугласу» близко не пускали, воздушные шары надоели, делать там было абсолютно нечего.
В поисках дела она подбирала бродячих кошек и поселяла их в домик из ящиков в саду, под яблоней. Съэкономленных на завтраках денег хватало на ливерную колбасу. Кошки колбасу съедали, а от супа в черепках нос воротили, в домике из ящиков жить тоже не хотели, предпочитая ему просторные чердаки и сараи. Так приют, просуществовав неделю, развалился, не успев толком продемонстрировать бродячим животным все преимущества обладания собственной крыши над головой.
В соседних домах были дети – у шофера Вани и его жены Тамары сын Митька и дочка Танюшка. Митьке было лет шесть или восемь, сколько точно – никто не знал. Он бы придурочный и в школу не ходил. Мать привязывала его к спинке кровати веревкой и била ременной пряжкой по голове. Он дико кричал, а потом. После наказания, кидался на улице камнями и дрался палками. Девочка лежала в кроватке и ещё не умела ходить, у неё был родимчик, и она тоже всё время плакала. Осенью она умерла от воспаления легких.
Алеся неделю не покупала себе завтраки, скопила целое состояние и купила за восемь рублей матерчатые туфли для Митьки, он их взял, стал носить, но мать обновку заметила, отобрала и отнесла на базар, а сына опять долго лупцевала. Алесе же сказала, что и ей задаст трепку, если та будет лезть не в свои дела. Через месяц Митьку отправили в Могилев, в дом для «малахольных».
И она снова стала бегать на аэродром.
Послонявшись вдоль голых уже кустарников, Алеся поглазела на мокрую от дождя взлетную полосу в пустой надежде увидеть какой-нибудь новый самолет или, может, даже целый дирижабль, и грустно подумала, что будь здесь Сенька, они бы не скучали, уж что-нибудь, да придумали бы. Как хочется взять и улететь птицей в самое небо!
Тут её взгяд остановился на какой-то странной хибарке вдали от аэродрома. Что это? Может, избушка на курьих ножках? А что, если сбегать да посмотреть? А может, это тренировочная площадка для спортсменов? Или вышка для прыжков? Но в той же стороне была и Ветка!
Она стала всматриваться до рези в глазах – но горизонт тонул в зыбком мареве, и ничего толком не было видно. И тут неожиданно началась поздняя осенняя гроза...
Когда блеснула молния, она ясно различина и дом Марии с блестящей серебряной крышей, и дерево рядом с домом, и двух, летящих прямо по воздуху, больших черных котов...
До щекотки в ноздрях она ощутила терпкий влажный запах глухой крапивной заросли за большим забором, в переулке, увидела сырые пожухлые лопухи на меже...
Это длилось всего мгновение, но и его, этого мгновения хватило, чтобы Алеся поняла – если она немедленно, лучше бы – тотчас, не попадет в Ветку, душа её понесется туда сама собой, самовольно покинув несогласное тело.
Она вскочила и побежала. Упала. Разбила колени. Снова вскочила...
Она бежала так долго, что, когда снова упала, то лежать пришлось целую вечность – ноги не слушались приказа двигаться дальше.
Но вот над ней склонился толстый злющий дядька, схватил её за плечо и заорал прямо в ухо: «Ты...! Вон самолет садиться будет!»
Он схватил её за руку и поволок прочь от взлетной полосы. Бетонированная полоса, серая, голая и дикая от безлюдства территория, уходящая неизвестно куда, в черноту надвигающйся ночи, дышала холодом и безразличием ко всему, что не имело отношения к полетам...
В ту же ночь она решила – надо сделать «крылья», какой-нибудь свой собственный летательный аппарат. И научиться летать – над городом, над всем миром...
У отца была старая, затрепанная подшивка разных технических журналов. В одном из них она нашла чертежи конструкции, которая, как ей казалось, может вполне подойти. Материал есть – нужна большая холщевая простыня, два десятка прочных реек, гвоздики и всё такое. Но главное – нужен Сенька, его ловкие руки и смекалистые мозги!
Первая четверть закончилась. Предъявив дневник с пятерками родителям на подпись, Алеся, промаявшись в коридорчике целую вечность, наконец, решилась, подошла к Броне и безаппеляционно заявила: «Я заслужила награду. Можно на праздники поехать в Ветку?» – «Зачем это?» – «Просто одно дело есть, я плакать не буду, честно-честно! Мама...»
Шестого ноября, пополудни, она уже ехала на райсоюзовских санях, закопавшись в сено по самый воротник шубки и глядя в серое низкое небо светлыми влажными глазами, сладко мечтала о близком невозможном счастье. Мягко кружась, падали крупные снежинки, они таяли на лице и приятно охлаждали её горящие от радостного нетерпения щеки.
Только Сеньки в Ветке не было. Его отдали в Суворовское. Алеся, придумав название для своего изобретения – «крылатый сапфир», уже сладко грезила о том, как они с Сенькой полетят под самым небом так высоко, что можно будет потрогать облака, но теперь вот придется ждать лета.
Бабушка плакала и вытирала фартуком слезы, когда через три дня Алесю снова усадили в сено и
