– Дай отойдем-ка в сторону. На людях стыд берет.
– Ты, Миша, – заговорил дед, – дай-ка Варваре с тысячу казаков. Она не подведет… Эх, раскрасавица! Сердце у бабы, что сабля, – вострее перед походами. Бывало, и моя жена-покойница следом бежит да плачет…
Михаил с Варварой отошли в сторону,
– Дело стоит, – сказал Татаринов. – Ты что задумала?
– Приехала попрощаться, Миша.
– Ты не слезой меня благословляй. Прощай!
– Постой!.. Целуй при всех!
Конь вороной и конь каурый нетерпеливо били копытами.
– Ну что ж, – сказал Татаринов, снимая шлем, – прощай, моя голубка. Добуду Азов – Дон и тебя прославлю. Прощайте, курганы седые! Прощайте, птицы легкие! Прощайте, степи буйные! Прощайте, травы! Прощай, моя Варварушка! – Татаринов обнял Варвару и жарко при всех расцеловал.
Варвара дала ему кисет, расшитый мелким бисером, заплакала. Стоит в папахе серой и глаз не сводит с Мишки. Потом взяла уздечку и поцеловала. Стремя взяла – поцеловала.
– Не сгинь, мой сокол быстрый! – произнесла Варвара тихо. – Не пропади, моя головушка. Ах, Миша! Бывало, проедешь ты на коне, в голубом кафтане, сафьянцы красные, – хорош казак, скажу. Проедешь на другом коне – буланом, сафьянцы белые, кафтан с отливкой синей, – и опять скажу: хорош казак! Проедешь на гнедом коне, шапка серая, кафтан, как свет луны, горит, а ты в плечах широкий, сильный, – опять скажу: отважный ты казак! И нет тебе подобных…
Все не шутя сказали:
– Ну, поцелуй же бабу пожарче, да ехать надобно. Зурна уже затихла, и барабаны за курганом смолкли.
Татаринов поцеловал еще раз Варвару и сказал:
– Езжай в Черкасск. Когда понадобишься мне – позову…
Подъехала арба. В ней сидели Ульяна Гнатьевна, Якунька. Старой прощался тихо, поодаль от всех.
– Прощайте все! – сказали атаманы.
Арба поехала в Черкасск. Варварин конь поплелся за арбой тихим шагом.
Многие бабы прощались тогда с казаками и шли по всем дорогам к городу Черкасску. Они шли молча и вытирали слезы. По тем же дорогам в татарских арбах везли войску сушеное мясо, рыбу соленую в бочках и сухари в мешках. Сушеную рыбу и мясо казаки грузили на струги. У каждого казака пороху было засыпано в пороховницу под горлышко, свинцу в дробницах накатано доверху.
Четыре фальконета казаки повезли к главному подкопу ночью.
Курган под Монастырским опустел.
Татаринов поехал с Порошиным к пристани, чтоб оттуда плыть по Дону. Коня атаманского погрузили в струг.
Татаринов сказал:
– А главное в нашем деле, казаки и атаманы, – нечаянное нападенье! Обложим устье Дона, дороги все перекроем к крепости, степи пожжем. Но ведомо должно быть: янычары – храбрейшая турецкая пехота. Их топчии[57] и крепостные орудия причинят нам урон немалый…
– А надежное ли дело будет у нас с подкопом Арадова? – спросил сидевший рядом дед Черкашенин.
– Надежное, – задумчиво ответил Татаринов. – Войско уже ушло. Мы ж, братцы, поплывем. Весла – на воду!
И струги тронулись вниз по течению реки. Старик Черкашенин тихо пел:
Вода тихо всплескивалась в Дону, голубела и легко несла вдаль переполненные походными людьми струги. Просторы необозримо раздвигались по обе стороны реки, и небесная синь поднималась над ними. Широк и прекрасен мир в этих диких степных краях!.. Птица ли закружится в вышине, похлопывая крыльями, зверь ли пробежит по узкой змеистой тропинке, казак ли поскачет на коне, поднимая дорожную пыль, или дорожный цветок приподнимет нежную головку – все это так близко сердцу, так дорого.
Но что произойдет там, под высокими стенами азовской крепости? Что ожидает там лихих, отважных казаков? Одно понятно: многим из тех, что плывут сейчас по Дону, суждено пасть смертью храбрых в жестоких боях.
Михаил Татаринов сидит на переднем струге и думает крепкую думу. Она тянется и тянется, как длинная ниточка, сплетается в узоры, но не рвется. А кому же и думать, как не ему, походному атаману Татаринову? За плечами Русь великая, перед ним – тихий Дон, с ним – войско славное, а в городках остались сиротки малые, бабы, поискалеченные в битвах казаки да старики.
Татаринов знал, что попасть в немилость царя, князей да бояр – беда для войска. А быть во вражде с турецким султаном за его же постоянные неправды перед землей русской – другая беда! И выходит так: над головой молот тяжелый висит, под головой лежит наковальня!..
На другом струге, склонив низко над водой голову, пел песню белобородый старик:
Он пел эту песню как бы для самого себя и прислушивался к тому, как за бортами струга плескалась и переливалась мелкими волнами синеватая вода. Так с каждым почти бывает: в походах за землю и волю душа сама поет. Поет душа старого и молодого. И слова в такие минуты сами приходят. Сами вяжутся и просятся, чтоб их непременно пели.
