пока своими ушами не услышу порочащего мою совесть, атаманская булава останется при мне… – Татаринов отошел на помост в сторону и крепко сжал в руке булаву.
На помост торопливо вскочил Корнилий Яковлев. Блудливые глаза его зашарили по рядам, руки длинные задергались, ноги высокие не стояли на месте. А лицо – что у покойника, бледное, покатый лоб – зеленый.
– Тут всё клепают на нас. На меня да на Тимошку. А мы и знать ничего не знаем. Брехня одна!
– А так ли? – загудели в первых рядах.
– Истинно так! – дрожащим голосом сказал Тимошка. – Мы ль в том виноваты, что Мишкины будары с хлебом татары перетопили.
– Перре-то-пили? – словно грозной волной перекатилось по всем рядам. – Да что же это, братцы, такое? Сидели девяносто ден без хлеба, и… и хлеб пе-ре-топ-иили… Братцы, что же нам делать?..
– А случилось то Мишкиным нерадением. Половину казаков с собою взял, а стражу на бударах оставил малую.
– Жили с травы, со зверя да рыбы – живи и далее. Ловко!
– Недаром деды сказывали: была бы булава, будет и голова. А она, вишь, какова голова? А надобно быть – при войсковой булаве да при своей голове. Но, видно, головы-то не было…
– Куда ж ты глядел, Мишка?
Татаринов метнул огненный взгляд, еще крепче сжал атаманскую булаву, крикнул:
– Ложь! Будары с хлебом придут непременно!
– А ты, – с усмешечкой сказал Тимошка Яковлев, – не больно-то ручайся. Знаем тебя: ложкой кормишь, а стеблем глаза колешь! Послухай-ка лучше казака своей станицы.
На помост, лихо распахнув серый кафтан, вскочил Нехорошко Клоков.
Татаринов, увидав его, обомлел. «Как так? Откуда взялся? Не в самом ли деле беда с бударами случилась?» Нехорошко твердо сказал:
– Будары с хлебом и со всем царским добром и воронежскими прикупками перетоплены в Дону, повыше городка Раздоров!
– Стало быть, Мишка, – с грустью сказал старик Тимофей Разя, – доставил ты нам немало худого. Лишил нас хлеба… А мы его ждали. Животы на день три раза подтягивали… Девяносто дней затягивались… Эх! Стало быть, и свинец, и порох в Дону… Чем бить татар будем?!
– Да где ж там бить, – проговорил болезненный старик, казак Иван Шпоня, – и отбиваться нечем. Иди татарин к Азову-крепости, бери нас…
– Спасибо богу, у нас е всёго: хлеба ма, грошей черт ма!
– Иди до Кракова – беда одинакова!
– Свищи, поп, – черт попадью схватил!
– Чего там свистать?! – сказал кто-то. – Пляши, поп, – попадья втопла!
– Да ты не учи ученого исти хлиба печеного! Наилися!
– А мы-то клялись, – говорил Корнилий, – все до единого человека помереть, а города Азова не покидывать. Порох, свинец ждали. И помрем, видно, по вине Мишкиной. Побьют нас татары!..
Обвинили Михаила Татаринова в том еще, что он утаил пятьсот рублей, пожалованных царем, запасов на них не купил, а по какой причине – не объявил; что Азов-город не пошел в вотчину царя по его же, Мишкиной, корысти. Зачитывали в кругу грамоту воронежского воеводы, подложную царскую грамоту о недоверии атаману и доверии Корнилию Яковлеву, и стали все кричать:
– Долой Татаринова! Долой! Изолгался! Слепой говорил, что Мишка нечист на руку.
– И вина, и меда, и пива попили на Москве ведер пятьсот, и нахватали денег, и сукон понавезли. А иным все то не поставлено в образец… Прямо чудо из чудес…
– Да то ли чудо из чудес, как Татарин с неба слез? Вот то чудо из чудес, как Татарин туда влез! – потешался кто-то, распуская среди толпы острые присказки.
– Долой Мишку! Кричите Тимошку! Корнилия Яковлева!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Шум в крепости стоял невообразимый. Голоса мятежников раздавались все громче и громче. Толпы людей метались от одних крепостных ворот к другим.
Подложная царская грамота лежала на помосте, и каждый мог подойти к ней, посветить факелом, прочесть. Тем, которые не учены были грамоте, читал Санька Дементьев «не больно торопливо». Читал он нараспев, с особым прилежанием. Нехорошко Клоков, которому Яковлевы сунули в руки подлинную отписку воеводы Вельяминова, вычитывал ее всем, – вспотел, охрип. Голоса загудели еще громче, когда было объявлено, что Татаринов о беспошлинной торговле не все сказал. Казаки с саблями кружились возле Татаринова – острили языки, пожирали его злыми глазами. Он же стоял и который раз слушал грамоту. Скулы его вздрагивали, а глаза горели такими яркими огнями, словно хотели пожечь все в крепости.
– Неслыханная ложь! – говорил Татаринов окружавшим его. – Зовите дьяка Гришку Нечаева, он непременно разберется, подлинная ли это грамота или подложная.
Но Гришка Нечаев с вечера отпущен был от дел полковой канцелярии, поплыл спокойно в широкое гирло Дона на легком стружке половить стерлядок и осетриков. Ухи давно не ел. Кинулись искать Серапиона – попа черного, сбежавшего из Астрахани. Нигде не могут его найти, как в воду канул! А Серапион не только в царских грамотах разбирался, любую, самую замысловатую, подделать мог. Подделывал он и воеводские, и литовские, и польские грамоты. «Не он ли и эту подделал?» – думал Татаринов, не сомневаясь, что «грамота сия подделана».
